– Иван Ники…

– Сядь, Григорий. И помолчи. Тебе слово после будет дадено. Итак, завтра, в 11.00, нам назначено романтическое свидание с комиссаром третьего ранга товарищем Белько и с зампрокурора города товарищем Кондратьевым. На которое отправятся все, здесь присутствующие, за исключением Ершова и Ладугина.

Первый исключенный отреагировал на такое распоряжение облегченным выдохом, а вот второй, напротив, поинтересовался:

– А мы с Ёршиком, значится, доверия у комиссара и зампрокурора не вызываем?

– Нет, по иной причине.

– И по какой же?

– А вас двоих, равно как Барона и Вавилы, этим вечером на Марата не было.

– О как?! Интересное решение…

За окном крохотной служебной купешки изредка проносились огоньки далеких городков и деревушек, промелькивали желтые вспышки фонарей на переездах и полустанках, а потом все снова сливалось в единую непроглядную ночную мглу – как в кинотеатре, где свет уже погасили, но фильму еще не крутят.

Барон сидел у окна, пытаясь подсчитать: это ж сколько в общей сложности часов за последние десять дней он провел в поездах? А еще ему, сыну инженера-путейца Юрке Алексееву, невольно подумалось, что теперь, столетие спустя, гоголевская Русь-тройка окончательно переродилась в Русь-поезд. Да только вагоны в ней – сплошь разномастные, друг на друга не похожие. В «столыпинах» катят на восток бедолаги этапники, в СВ – номенклатурщики и богема, в плацкартах – раз-в-год-отпускники и командировочные с окладом в 120 рэ, в общих – мужики и селяне. Ну а в служебных купе – затравленные милицейскими ищейками зайцы…

Дверь откатилась вбок, и в купешку возвратился ленинградский спаситель Барона. Он же – проводник Иван Савельевич.

– Уф-ф-ф… Теперь до Бологого можно и передохнуть чутка. Что, Ромео, не спится?

– Нет.

– Переживаешь?.. Понятно. Стакашек жахнешь?

– А есть?

– В эмпээсь – всё есь! – хмыкнул Савельич, доставая из служебного шкапчика початую бутылку. – В конце концов, раз уж ты мне за билет по тройному тарифу заплатил, я тебе должóн и сервис соответствующий предоставить.

Проводник освободил от подстаканника граненый стакан, протер полотенцем и плеснул в него на три четверти водки.

– Закусить надо?

– Нет, спасибо, – отказался Барон, выпивая залпом. – Благодарствую, отец. Даже не представляешь, как это было кстати.

– Так сильно любишь ее?

– Кого?

– Ну, не водку же. Девку свою.

– Да. Сильно.

– Тогда сам бог велел: как в столицу приедешь, жениху ейному – в рыло, а ее саму – в охапку, и дёру. – Савельич усмехнулся своим мыслям, подсел напротив. – Я Настю свою вот точно так же, в 1940-м, в соседней деревне из-под венца увел. Ох и наваляли мне потом дружки жениха! Месяц в больничке дохнул, думал – не встану уже. Но ничего, оклемался.

– И как? Хорошо жить стали?

– Хорошо. Только не долго… Меня в августе 41-го призвали, Настя как раз на сносях была, последние недельки дохаживала. А зимой 42-го немец их… всю деревню, кто остался, под корень… Так что я сынка своего, народившегося, не видал никогда. Даже на фотокарточках… – Савельич перевел взгляд на пустой стакан. – Еще будешь?