— мещаночка-то его, Евдокия Яковлевна, с улыбочкой ему, — какой от вашего брата у девушек неразумных пиндицит бывает, — знамо какой — скидывать будет в Питере.
— Ну, и дядюшка, — до всего мастер.
Афонька прислушался, Николая ногой под столом поталкивал.
— Слышишь?
— Уехала, слышу.
— Как же ты теперь?
— «Сама» писала приезжать мне, пойду.
— Ты расспроси-ка у этих, — может, еще что знают, чтобы наперед знал, что говорить нужно.
Николка и стал приглядываться, в упор смотреть на трепальщиков, и те на него уставились.
Тех все равно кто подталкивал заговорить с монахами.
— Вы что за отцы, по какому делу? Откуда, а?
— Из пустыни…
— То-то у вас проходу нет честным девушкам! Уж не вы ли так-то купеческих дочерей в грех вводите?
Да на всю чайную, так что все уставились на Николку с Афонькою. Не ждали они — скраснели. Николай даже за котомку свою ухватился; соседи и это приметили.
Загоготала чайная.
— Да ты, отец, не спеши, расскажи-ка про подвиги?!. А?! Как было дело с Гракиной. Ну-ка!
Николай Афоньку толкал, шептал встревоженный:
— Пойдем, как бы чего не вышло — народ аховый, — пойдем, Афонь?
И не дождавшись — котомку схватил — и к двери. Половой за ним:
— Отец, а платить-то, — забыл, что ли?..
Кричали трепальщики:
— Перепугался маленько, пущай идет, заплатим.
Еле из дверей выскочил, улюлюкали вслед хохотом.
За угол повернули — а деваться некуда.
В мелочной лавочке спросили, где переночевать можно. На вдову казали на Ситной.
Николай до утра не заснул — не мог понять, отчего же это Феничка в Питер уехала, — духом пал.
— Неужели не отдадут?!. А звала!.. Писала — брат согласен, — взял да и увез ее. Как же так? Ждала и уехала. И насчет ребеночка тоже — операция.
Высчитывать стал — сколько месяцев, и решил, что трех нельзя скинуть. Сам не знал, отчего решил так, — для успокоения, должно быть.
И чаю не пил — побежал к Гракиной и не с парадного, а во двор вошел и по сторонам стал оглядывать.
И опять навстречу трепальщик, что вчера в чайной его на смех поднял.
Как к знакомому подошел.
— Здорово, отец, — ты что?
— По делу мне, к Антонине Кирилловне.
— Уж и в самом деле — не ты ли? Смотри, отец!.. Вчера это к слову пришлось, а ты и вот он, точно накликал тебе. Ты б с главного, а? Верней будет. А барышни-то нету нашей… Да ты что, как воды в рот набрал! Не то ребят позову, — поглядим кто такой.
Задом пятится Николай к воротам и слышит, как на резинках подъезжает кто-то.
Разулыбался мужик, замолчал, шапку скинул. Оглянулся Николай — Феничка: шапка соболья, шубка белая, — задрожало сердце.
И, не боясь уже трепальщика, навстречу к ней, как к знакомой, как к своей, к близкой.
— Фекла Тимофеевна, здравствуйте, — а я к вам!..
— Дядя Кирюша, это отец Николай…
— Очень приятно встретиться. Значит, приехали?..
И от безнадежности, нерешительности — к нахальству развязному — напропалую — напролом — будь что будет — один конец, почувствовал просто, должно быть, что не то что протопопом, и дьячком не придется быть в городе.
Но даже в развязности нахальной боялся Кирилла Кирилловича, и не его, может быть, а внешнего вида — выбрит иссиня, под сухими губами усы подстрижены и вечная трубка — говорил — в левый угол трубку и, опустив правый угол нижней губы, отчего казался и рот покосившимся, с придыханием бурлили слова горлом, а из-под широкого козырька кепки — остриями глаза сверлили.