— Боже ты мой, а я-то глядела что, и не знала, кабы знала, ни за что не пустила бы, городового б крикнула, а не выпустила б. Он-то, как добрый, — приятелю, говорит, передайте, хозяюшка, к знакомым я — отец Николай хорошо знает куда идти.

— Пустите меня, сотенную вам отдам, только б найти его.

— У тебя что ж там такое?

— Ложки… вещицы разные.

— И сотни не жалко… ишь, ты ведь как, — должно, вещицы?!. А все-таки не могим пустить — не велено, у нас анжинер беда, — человек сурьезный, — нам тоже хлеб есть.

— Сто рублей дам, понимаете — сто!

И скомканную бумажку из кармана достал, тому, что со двора собирался гнать, совал в руку. Хозяйка рукам всплескивала, охала:

— Пустите его, сто рублей вам дает — не валяются на земле, я б взяла… годились бы, уж вот как годились бы денежки эти, вам и греха-то не будет…

— Собирайся, отец, а то уведем силою, — не велено. Видал барина?.. То-то.

А другой за руку без разговоров взял:

— Ну-ка, пойдем, что ли!

И повели из комнаты.

Кричать Николай хотел…

— Посмей только! А то и проучим тебя, у нас недолго ето.

— Тоже купцы?! Сволочи!.. И девка-то ихняя…

— Ты не тронь ее!.. Ишь, соколик какой?!. Иди, куда говорят…

Поджав губы, хозяюшка, как горох сыпала, — раскудахталась.

И повели, повели его с зуботычиной, в потылицу подталкивая.

Присмирел Николай, видел, — не в шутки трепачи, говорят,

надежные. На станции в сутолоке не спускали глаз с него, на платформу вывели, — один с Николаем, другой за билетами, на дорогу калачей купил.

В вагон посадили — беспомощно ногти обкусывал, в уголок отвертывался — намокали глаза, краснея…

А Феничка целый день не находила места себе, точно в пустоте из угла в угол по всему дому ходила, как потерянная: сама не знала, что лучше б было — ненавидя жить дьяконицей или о жизни мечтать вольной, питерской, — хорошо жить, когда жизнь не узнала, когда она манит неразгаданным, телом, еще греха не вкусившим, тогда все пути ровные, по какому ни пойди — все прямые: ведут в обитель, преисполненную тайны любви непознанной, а нет тайн — и любви не будет: — пустота, жизнь потерянная, не жизнь, а призраки.

Ложилась — дрожала всем телом, хранившим еще в себе звук голоса Николая: оттого и дрожало оно, — был близким и звучал, во всю проникая, голос его в минуты жуткие, когда и кровь звучит голосом близкого и на всю жизнь, до смерти, хранит его. И сегодня, когда о любви молил, — хотя и знала, что не любит его, а сказал только слово, и проснулась волна ответная. Всем телом, ложась, дрожала.

Легла и заплакала.

Днем смеялась над ним, а ночью плакала и не о счастьи потерянном, не о любви, которой и вовсе-то не было, — была только фантазия, воображение книжное, а об распятой душе и теле, оскопленных прокаленной сталью, потому знала, вся чувствовала — не видать, не узнать счастья, не отдать души чистоте ясной ложа брачного грядущим ей в жизни человеком.

И свечка дотлела и сероватыми окна стали — не спала, от слез в забытьи до утра лежала.

Николай за дверь, Афонька ее на щеколдочку, да еще, постояв минуту, послушал — не идет ли кто, хозяйки нет ли. И прямо за котомку приятеля своего. С утра раннего на нее поглядывал, потому и поглядывал, что Николай ночью два раза вставал, ощупывал ее. Когда спички искал по памяти, на столе шаря, разбудил Афоньку, только тот притворился, что спит, любопытно было, зачем такое приятель котомку смотрит, а тот открыл ее, даже и руку засунул, попробовал — на месте ли все, цело ли, и загремел ложками деревянными, а потом будто зазвенело что-то, — показалось Афоньке, что зазвенело что-то; лежал, думал: