Ректор Мандевилльского колледжа с нервным изяществом сгладил возникшую неловкость.

— Я защищал вас, дорогой Крейкен, вернее, некоторые аспекты вашего поведения, — с улыбкой сказал он, — хотя уверен, вы сочли бы мою защиту несостоятельной. В конце концов, я не могу забыть, что в пору моей молодости друзья-социалисты имели прекрасные идеалы товарищества и братства. Уильям Моррис выразил это в своей сентенции: «Братство — это небо, раздоры — это ад».

— Смотри заголовок «профессора-демократы», — сварливо произнес Крейкен. — Что, этот надутый индюк Хэйк собирается назвать новую кафедру коммерции именем Уильяма Морриса?

— Что ж, — произнес ректор, отчаянно пытаясь сохранить радушный тон. — Все мы собратья в некотором смысле, поскольку состоим в научном совете колледжа.

— Ага, прямо-таки академический вариант афоризма Морриса, — проворчал Крейкен. — «Дали гранты — это небо, нету грантов — это ад».

— Не грубите, Крейкен, — поспешно вмешался казначей. — Лучше выпейте портвейну. Тенби, передайте портвейн мистеру Крейкену.

— Не откажусь от рюмки, — уже не так сварливо отозвался профессор-коммунист. — На самом деле я собирался выйти в сад и покурить, но посмотрел в окно и увидел ваших драгоценных миллионеров в полном цвету — свежие, невинные бутоны! В конце концов, стоило бы немного вразумить их.

Ректор встал, прикрывшись последней дежурной любезностью, и с большим удовольствием оставил казначея разбираться с Диким человеком. Другие тоже поднялись со своих мест, и группы, сидевшие за столом, начали распадаться, пока казначей и Крейкен не остались более или менее наедине в конце длинного стола. Лишь отец Браун остался сидеть и смотрел в пустоту с сумрачным выражением на лице.

— По правде говоря, я и сам изрядно устал от них, — признался казначей. — Я был с ними большую часть дня, разбираясь с фактами, цифрами и всеми прочими делами этой новой профессуры. Послушайте, Крейкен, — он нагнулся над столом и заговорил с мягкой настойчивостью: — Вам не стоит так сильно бранить эту новую кафедру. На самом деле она не пересекается с вашей тематикой. Вы единственный профессор политической экономии в Мандевилле, и хотя я не делаю вид, будто разделяю ваши убеждения, всем известна ваша репутация в Европе. Это специальная тема, которую они называют прикладной экономикой. Могу сказать, что даже сегодня я на всю катушку занимался прикладной экономикой; иными словами, мне пришлось долго говорить о делах с двумя бизнесменами. Хотите ли вы этим заниматься? Не завидно ли вам? Выдержите ли вы? Разве это не достаточное доказательство, что мы имеем дело с отдельным предметом, который заслуживает отдельной кафедры?

— Боже милосердный! — воскликнул Крейкен с напряженным воодушевлением атеиста. — Разве вы думаете, что я не хочу заниматься прикладной экономикой? Дело лишь в том, что когда мы ею занимаемся на деле, вы называете это «красным безумием» и анархией, а когда вы ею занимаетесь, я возьму на себя смелость назвать это эксплуатацией. Если бы вы прилагали экономику к нужному месту, может быть, люди бы поменьше голодали. Мы практичные люди, поэтому вы и боитесь нас. Поэтому вам и нужны два жирных капиталиста для новой кафедры; только потому, что я выпустил кота из мешка.