За столиком в кафе Митька взял мою руку.
– Я так скучал, мам! Честное слово!
Я потрепала его по щеке, чтобы не разреветься.
Но мы торопились домой, к Женевьев.
В последний вечер перед моим отъездом закатили прощальный ужин – всякие роскошества в виде паштетов, изысканных сыров – «Мам, ты хоть попробуй!», – фаршированной утки и пирожных – и вправду божественно!
К этому прилагалась и бутылка сухого вина – какой Париж без вина?
С Женевьев обнялись на прощание. Обе зашмыгали носами и все не могли расцепиться.
В аэропорту Митька обнял меня и, опустив глаза, тихо сказал:
– Ты прости нас, мам! Мы стеснялись. Квартирки нашей – ну, ты сама все видела. То я был без работы, то Женевьев. Копейки считали. А хотели, чтобы ты… Чтобы все тебе показать! Удивить тебя и обрадовать, эх. Все-таки Франция, Париж!
– Глупый ты мой! Удивить! Да разве это мне надо?
И обнялись крепко-крепко.
А в самолете я уснула – только там поняла, как устала. И еще поняла, что теперь у меня все хорошо. Весь полет проспала. Обед пропустила, удалось выпить лишь чашку кофе – и то хорошо.
Вышла в зал прилета и услышала писк эсэмэски.
Богомолов.
«Ты – дома? Я приехал. Можем встретиться?»
«А вот здесь мы еще подумаем!» – усмехнулась я и сунула телефон в карман.
На улице, как будто нехотя, расходились, раздвигались ленивые тучи и медленно, словно смущаясь, выкатывалось застенчивое белесое солнце.
Горький шоколад
Жизнь, будь она неладна, снова подбрасывала сюрпризы.
Леля заметила точную закономерность – черная полоса в ее жизни неизбежно наступала после белой. В этом смысле жизнь ее была похожа на зебру, только белая полоса была значительно уже черной. Пропорции не соблюдались.
«Это и есть, Лелька, жизнь», – говорил, вздыхая, дед. Со временем, после того как сошла первая молодая спесь и упорная вера в справедливость, она, конечно, с этим смирилась – се ля ви, ничего не поделаешь!
После сорока про справедливость не заикалась – смешно. Поняла: главная мудрость – уметь принимать то, что есть. Пусть даже это «то» совершенно не нравилось.
Ну и работа ее, точнее бизнес, справедливости не предполагала совсем.
Она часто думала, что ей еще повезло. Если оглянуться – сколько одиноких, больных, бедных, несчастных. А у нее? Любимый муж. Это раз. Дочь – это два. Здоровье – три. И еще достаток. А то, что почти постоянно приходилось сражаться и преодолевать – так это ж нормально! Как же без этого?
Ну и детство у нее было не самое плохое. Да, росла без отца, зато был дед! Любимый, обожаемый дед! Лучший на свете.
Мама… Нет, маму она любила, но близости никогда не получалось. Мама была слишком зациклена на себе и своих страстях. Всю жизнь она рьяно, хотя и неуспешно, устраивала свою женскую судьбу. Меняла мужей и любовников, каждый раз по внезапной и страстной любви. И ни с кем у нее не складывалось. Не везло? Мужчин выбирала не тех? Дед говорил, что второе – сама виновата. На самом деле он говорил куда резче: «Дочь моя – эх и дура… Ты, Лелька, прости».
Все возлюбленные матери были нищими, несчастными и пьющими. Правда, с налетом таланта – художник, фотограф, краснодеревщик.