Наконец машина остановилась, и Жан-Луи, выскочив из нее как черт из табакерки, услужливо открыл мою дверцу.

Обычный дом в три этажа из серого камня. Подъезд закрыт, панель со звонками и фамилиями жильцов. Жан-Луи достал ключ и открыл дверь. На второй этаж поднялись пешком – лифта, похоже, не было.

Дверь в квартиру была открыта – я удивилась, но потом сообразила: невестка-то лежит! Жан-Луи занес чемодан и чмокнул меня в щеку. Я было растерялась, но тут же вспомнила, что французы обожают целоваться при встречах и прощаниях. Рассыпалась в благодарностях – «мерсикала» минут пять, после чего Жан-Луи испарился, постучав пальцем по наручным часам.

В квартире было темно и тихо. Небольшая, метров в девять, комната, старый, с проплешинами, диван, такое же кресло, журнальный столик из дешевого пластика и низенький, пузатый книжный шкафик.

Там же, в комнате, сбоку, притулилась кухонька – два узких шкафа, панель плитки с двумя конфорками, электрический чайник, мойка «на одну тарелку» и столешница сантиметров тридцать в длину. Вот и все кухонное царство. Ну и конечно, бардак! Смачный такой бардачище. От души, как говорится. Вещи разбросаны всюду – на кресле, диване, журнальном столе. Носки, белье, одежда. Обувь вразнобой валялась на потертом паласе – мужские кроссовки, женские босоножки. И пара зимних ботинок – в июне-то месяце!

Забавно, что обувь была одного размера – что Митькина, что ее, Женевьев!

На подоконнике и столешнице стояла посуда, конечно грязная, – чашки с остатками кофейной гущи, тарелки с присохшим соусом, плошки, сковородка, кастрюлька. Возле окна, на полу, лежали пустые коробки от пиццы. Штук десять, не меньше.

Крошечный холодильник стоял там же, на подоконнике. Я осторожно его открыла – почти пустой. Пакет с остатками сока, открытая банка с сардинами, кусок сморщенной колбасы.

Пахло грязной посудой, прокисшей едой и пылью.

Я открыла окно и присела на стул.

Да! Сюрприз. Такого я и не ожидала. Митька всегда был неряхой, сколько я его ни приучала, – такая натура.

А эта… Правда, есть оправдание – мадам больна. Но как-то не верится, что в хорошие времена здесь было иначе.

Так бы и сидела в ступоре, если бы из спальни не раздалось кряхтенье и не включился свет.

– Таня! Вы дома? – послышался голос невестки.

Дома! Да не дай бог мне такого вот дома!

Поправив одежду и прическу, глубоко выдохнув, я открыла дверь в спальню. Комнатка была совсем крошечной, метров шесть. Кровать и тумбочка. Пластиковый шкаф на молнии – такие продаются в Икее. Походный шкаф – сложил – перенес. О господи! И для этого стоило ехать в Париж!

На кровати лежала Женевьев, бледная и похудевшая. На ее лице застыла гримаса боли. Волосы были всклочены. Горел ночник, освещая ее замученное и усталое лицо.

Сердце сжалось от жалости и боли.

– Ну! Как вы здесь? – бодрым голосом спросила я, пытаясь выдавить из себя улыбку. Получилось наверняка жалко. Ну уж как есть. Радоваться, честно говоря, было нечему.

Женевьев развела руками.

– Вот! – печально сказала она. – Не повезло! – Лицо ее скривилось, и из глаз покатились слезы. – Не повезло! Вот вы… приехали! А мы тут…