Гм, говорит он. Я скучал.

С другими все совсем не так.

Ну, ты мне нравишься куда сильнее других.

Еще один поцелуй, а потом она чувствует, как руки его скользят по ее телу. Она – пропасть, до дна которой он может дотянуться, пустота, возникшая, чтобы он смог ее заполнить. Она слепо, механически начинает раздеваться, слышит, как звякает пряжка его ремня. Время делается эластичным, растянутым звуками и движением. Она лежит на животе, уткнувшись лицом в матрас, он прикасается рукой к внутренней стороне ее бедра. Ее тело – всего лишь собственность, предмет, и, хотя он походил по рукам, которые нещадно им пользовались, тем не менее он всегда принадлежал ему, и вот сейчас она понимает, что вернула ему этот предмет.

У меня презервативов нет, говорит он.

Ничего, я на таблетках.

Он дотрагивается до ее волос. Она чувствует, как его пальцы скользят по затылку.

Хочешь так? – говорит он.

Как тебе лучше.

Он забирается на нее сверху, поставив одну ладонь на матрас рядом с ее лицом, другую погрузив ей в волосы.

Я довольно давно этим не занимался, говорит он.

Ничего страшного.

Когда он входит в нее, она слышит собственный голос, снова и снова, странные первобытные крики. Хочется прижаться к нему, но не получается, и она бессмысленно вцепляется правой рукой в покрывало. Он склоняется лицом поближе к ее уху.

Марианна? – говорит он. А давай это повторим, ну, в следующие выходные, а потом еще?

В любой момент, как захочешь.

Он сжимает рукой ее волосы, не тянет, а просто держит. Правда, как захочу? – говорит он.

Ты можешь делать со мной все, что захочешь.

Он шумно дышит ртом, наваливается на нее чуть сильнее. Вот и хорошо, говорит он.

Теперь голос ее звучит хрипло. А тебе приятно слышать эти слова? – говорит она.

Да, очень.

Ты мне дашь знать, что я – твоя?

Ты это о чем? – говорит он.

Она молчит, лишь тяжело дышит в покрывало, чувствуя собственное дыхание на лице. Коннелл не двигается, дожидаясь ее ответа.

Ударишь меня? – говорит она.

Несколько секунд ей не слышно ничего, даже его дыхания.

Нет, говорит он. Мне просто этого не хочется. Прости.

Она молчит.

Ты не обиделась? – спрашивает он.

Она снова молчит.

Хочешь перестать? – говорит он.

Она кивает. Чувствует, как он отрывается от нее. Снова ощущает внутри пустоту и внезапный холод. Он садится в постели, натягивает на себя покрывало. Она лежит лицом вниз, неподвижно, не в состоянии придумать ни одного уместного движения.

Ты там как? – говорит он. Прости, что не захотел, но получилось бы как-то странно. В смысле не странно, а… не знаю. Ничего хорошего бы не получилось.

Ей неудобно лежать ничком – грудям больно, лицо покалывает.

Ты считаешь меня странной? – говорит она.

Я этого не говорил. Я имел в виду – я не хочу, чтобы между нами происходило что-то странное.

Ей теперь ужасно жарко – жар неприятный, по всей коже и в глазах. Она садится лицом к окну, отбрасывает волосы с лица.

Я, наверное, пойду домой, если ты не против, говорит она.

Да. Если тебе так хочется.

Она отыскивает свои одежки, надевает. Он тоже начинает одеваться, говорит, что как минимум отвезет ее домой, она отвечает, что хочет пройтись. Между ними начинается фарсовое состязание – кто оденется первым, она, имея фору, берет верх и бежит вниз по лестнице. Он успевает добежать только до лестничной площадки, а за ней уже захлопывается входная дверь. Оказавшись на улице, она ощущает себя раскапризничавшимся ребенком: бухнула дверью, когда он выскочил на площадку. На нее что-то нашло, она и сама не понимает что. То же ощущение не раз захлестывало ее в Швеции: полная пустота, как будто внутри – никакой жизни. Она ненавидит того человека, в которого превратилась, но не чувствует в себе сил измениться. Даже у Коннелла она вызывает омерзение, она перешла ту грань, на которой он еще мог ее терпеть. В школе они были в одинаковом положении – оба запутались и так или иначе страдали, и с тех самых пор она надеялась, что если они вернутся вместе туда, где все начиналось, то все станет как прежде. Теперь она знает: все прошедшие годы Коннелл постепенно приноравливался к миру, процесс этот шел постоянно, пусть даже порой и мучительно, она же деградировала, все дальше и дальше отступая от нормы, уродуя себя до неузнаваемости, – и в итоге у них не осталось совсем ничего общего.