Теперь, лежа на верхней полке своего купе, Рубинчик пожалел, что не спросил ни у тестя, ни у этого Крамера о самых первых евреях на территории России. Наверняка они знают куда больше о Хазарском царстве, чем помнит он по каким-то школьным учебникам и случайным историческим книжкам. Но – поздно! Теперь уж – ни спросить, ни поспорить. Никогда! Какой дикий, ненатуральный, варварский разрыв духовного пространства эта эмиграция! Как живое тело, разрезанное саблей дикаря.
Рубинчик вздохнул.
Дети уже спали – Ксеня на соседней верхней полке, а Бориска внизу, с матерью. За темным окном проносились мелкие дальние огни, и колеса поезда клацали на стыках рельсов, как конские подковы. Поезд летел в ночь, всхрапывая все тем же зовущим на Запад гудком. Рубинчик лежал в синем свете ночника и смотрел сквозь окно. Какие-то быстрые изломанные тени не то деревьев, не то столбов возникали там вдруг и совсем рядом, словно старались схватить поезд за поручни вагонов. Они, эти тени, были похожи на хазарских всадников в стальных кольчугах и на забытые фразы старинной рукописи, но Рубинчик уже не удивлялся бродившим в его мозгу иудейским и хазарским словам и странным видениям за окном. Он прожил в этой стране тысячу лет или даже больше, его предки, его прадеды и братья прадедов сами стали этой землей и соком этой земли, но теперь они все вышли из могил и скачут рядом с поездом, уходя с ним в новое изгнание. Он, последний из рода хазарских Рубинчиков, переживший погромы киевских князей, русских казаков и украинских гайдамаков и чудом выживший на том роковом перроне 1942 года, негласно вывозит их с собой – всех вывозит: и Песаха, и Хашмоная, и царя Аарона, и князя Сабриила, и первого еврейского военачальника хазар, и жену его по имени Серах…
Боже мой, вдруг подумал Рубинчик, проникая взглядом в плоть вековечной Истории. Боже мой! Совсем недавно мой предок, который жил еще до Иисуса Христа, вот так же, как я, бежал с семьей и душами своих предков из земли Египетской… а потом из Иерусалима… и из Персии… и из Испании… И всюду мы оставляли книга, дома и могилы… И опять бежали, чтобы начать все сначала с другим народом, и учились их делу, и выходили с ними на войну, и любили их женщин, и рожали им Левитанов, Мечниковых и Пастернаков, и становились у них каганами и даже царями – зачем? Каждые сто или двести лет тысячи еврейских душ, зарезанных кто царем Вениамином, кто князем Олегом, кто Богданом Хмельницким, опять и опять поднимаются из могил и тащатся с нами в новое изгнание, хватаясь за поручни наших поездов и стуча копытами своих низкорослых коней.
Нет, вдруг подумал Рубинчик о Крамере, он уже не еврей. Потому что идея пострадать за чужую вину – это чисто русская идея, это от Достоевского и даже, наверно, от Христа. Но мало мы страдали и до Христа?…
Летит поезд, громкими гудками пытается отогнать ночные тени, но как только очередной гудок истаивает в темноте, из заснеженных русских лесов и полей снова и снова выходят души убиенных еврейских стариков и старух, мужчин и женщин, чтобы вмеcте со своими потомками навсегда уйти из этой окаянной и возлюбленной страны.