Одним мартовским утром этой относительной свободе пришел конец. Два венгерских полицейских подошли к нашему дому и принялись барабанить в дверь.

– Собирайте вещи! Поживее! Вас отвозят в сборный пункт. Два часа на сборы.

Маме едва хватило сил встать с кровати. Папа и старшие сестры собрали еду, постельное белье, одежду – все необходимое, что пришло им в голову. Мы с Мириам надели любимые одинаковые платья и собрали одежду.

Вся деревня смотрела, как полицейские уводили нас из дома по главной дороге. Соседи вышли на улицу и выстроились на обочине. Одноклассники не сводили с нас взгляд. Никто не попытался остановить полицейских. Никто ничего не сказал.

Меня это не удивило. С тех пор, как все узнали о нашей попытке побега, положение ухудшилось; соседи и их дети обращались с нами все грубее и грубее.

Даже Люси, наша лучшая подруга, стояла неподвижно, не смея смотреть нам в глаза. Она не выразила огорчения, не подарила ничего на прощание. Когда мы проходили мимо ее дома, я посмотрела на нее, она отвела взгляд. Мы покинули родной дом в тишине.

Нас запихнули в крытую телегу и отвезли в город Шимлеу-Силванией в пяти часах езды от деревни. Там нас заставили жить в гетто, куда переселили 7 тыс. евреев со всей Трансильвании. Мы с Мириам никогда не видели столько народу. Нам казалось, что 100 человек – вся наша деревня – это уже много. А 7 тысяч – и все евреи! – мы в жизни столько не видели.

Впоследствии мы узнали, что Рейнхард Гейдрих, начальник Главного управления имперской безопасности (нем. Sicherheitsdienst), издал приказ: все евреи на нацистской территории должны были переехать в специально отведенные места – гетто. Раньше мы о них даже не слышали. Со всех сторон гетто окружали стены или колючая проволока; находились они в самых старых и запущенных частях города, в самых бедных регионах страны. Их запрещалось покидать без особого пропуска, а нарушение запрета каралось смертью.

Наше гетто находилось в поле, огражденном колючей проволокой, которую, казалось, натянули впопыхах. Посреди поля протекала река Баркэу (или Беретьо). Единственным зданием была заброшенная кирпичная фабрика, которую комендант превратил в свою штаб-квартиру. В гетто не было никакого жилья, даже палаток, где евреи могли бы укрыться и переночевать. Комендант сказал, что нас скоро развезут по трудовым лагерям в Венгрии, где мы пробудем до конца войны.

– Ничего плохого не случится, – пообещал он.

Мы с Мириам помогли папе и сестрам поставить палатку на сырой земле из простынь и одеял. Мы тужились и пыхтели, а комендант ходил туда-сюда, уперев руки в бока, и кричал:

– Как прекрасно – видеть детей Израиля в таких же шатрах, как во времена Моисея! – и засмеялся так громко, будто это была самая смешная шутка на свете.

Мы все ютились в одной палатке. Каждый раз, когда небо темнело и начинался дождь, комендант кричал в громкоговоритель:

– Разбирайте палатки! Я хочу, чтобы они все стояли на другой стороне.

Он гонял нас без причины – просто из жестокости. Пока мы разбирали палатки, переходили по мосту и снова ставили их в грязи, все успевали промокнуть до нитки.