Кома, констатировал он и быстро проверил рефлексы — уточнить локализацию гематомы. Сообщая жене о предстоящей операции, он старался не встречаться с ней взглядом. Шансов было очень мало.

— Брейте голову и в операционную, быстро, — скомандовал он диспетчерам приемного. — Девушку устройте где-нибудь, чтобы она тут с младенцем не отсвечивала.

Ему, конечно, ответили, что здесь больница, а не гостиница.

Миллер усмехнулся:

— Другого ответа я не ждал. Но вы хоть о себе подумайте. Ребенок проснется и начнет орать. И не говорите потом, что я вас не предупреждал.

В операционной Таня уже собирала стол. Миллер увидел ее впервые после отпуска. Некоторое время он просто стоял за дверью и смотрел, как она сосредоточенно пересчитывает инструменты, энергично кивая в такт каждому зажиму.

— Пилку Джильи не забудьте, — сказал он, входя, — и воск обязательно положите.

— Обязательно.

Пока она пересчитывала тампоны в пачке и доставала пилку из отдельного стерильного пакета, Миллер обработал руки в предоперационной.

Раньше мытье было настоящим священнодействием. Сначала три минуты трешь руки до локтя специальной щеткой с хозяйственным мылом, вытираешь стерильной салфеткой, а потом погружаешь их в ведро с первомуром (смесь перекиси водорода и то ли муравьиной кислоты, то ли альдегида, Миллер точно не помнил). Обычно хирург с ассистентом делали это одновременно, и совместное омовение странным образом сближало, они даже начинали лучше понимать друг друга. Зато через пару месяцев интенсивной работы руки становились, как у восьмидесятилетнего старика. Лет десять назад появились новые антисептики, и процедура подготовки рук значительно упростилась. Исчезли щетки, ведра. Теперь достаточно было помыть руки с мылом и потом два раза протереть их антисептиком. Удобно и быстро, но из жизни исчез целый ритуал.

Держа руки перед собой, Миллер вошел в операционную, следя, чтобы ни к чему не прикоснуться. Таня уже держала наготове стерильный халат.

Халат надевается на манер детской распашонки. Хирург протягивает руки, ныряет в рукава, а сзади него стоит санитарка, чтобы завязать полы на спине.

Маленькой Тане приходилось подниматься на носочки, чтобы помочь Миллеру одеться.

Двумя развернутыми марлевыми салфетками она завязала ему рукава халата на запястьях, и Дмитрию Дмитриевичу показалось, что ничего приятнее с ним никогда раньше не происходило.

Примчался ассистент, шумно выдохнул: «Я не опоздал?» — и тут же за дверью зашумела вода.

Анестезиолог еще возился с аппаратом ИВЛ, пристраивал интубационную трубку так, чтобы видеть место соединения с аппаратом после того, как Миллер закроет голову пациента стерильным бельем.

Минуты три у него было.

— Таня, — шепнул он, — вы сердитесь на меня?

— Нет, конечно.

— Но я обидел вас.

— Что было, то прошло. Давайте работать. — И она вручила ему корнцанг с салфеткой, пропитанной лизанином[7].

«Непростительная слабость — перед сложной операцией думать не о больном, а о собственных амурах с медсестрой, — ругал себя Миллер, методично обрабатывая операционное поле. — А парень скорее всего умрет у меня на столе. Господи, как быть с его женой? Как сказать, что она осталась совершенно одна с маленьким ребенком?»