Я терпела десять лет, и ведь терпела бы еще столько же, если бы не Миллер. Да, он живет с женщиной и готовится стать отцом, но я нравилась ему, это совершенно точно. А для банальной интрижки он меня слишком уважал. Да, это так, — обрывала она свой внутренний голос, нашептывающий, что Дмитрию Дмитриевичу никогда не было до нее никакого дела, — он меня уважал, и я нравилась ему как женщина. Именно благодаря ему, его тактичному и благородному поведению я ощутила, что могу быть привлекательна и желанна».

И она перебирала в памяти все встречи с ним, каждую минуту, проведенную вместе…

— Чуть не забыла. Ваша почта.

Зная привычку Розенберга читать за едой, Таня положила перед ним стопку корреспонденции.

После развода с Борисом к обязанностям санитарки она добровольно присоединила еще и функции личной няньки Якова Михайловича. За работу клиники у него отвечали бухгалтерша и администратор, пожилые жуткие тетки, которых Таня про себя именовала Сцилла и Харибда. Они профессионально вели документацию, обеспечивали порядок и бесперебойную работу персонала, но обихаживание персоны Розенберга оставалось за рамками их трудовых интересов.

Длинноногой секретарши Яков Михайлович не держал. Главным образом потому, что ему некуда было ее посадить — амбулаторный прием он вел в своем филиале, где выполнялись процедуры, не требующие стационарного лечения, так что кабинета, как такового, у него в клинике не было. Его письменный стол с компьютером располагался в административном отсеке, «между Сциллой и Харибдой», но Розенбергу больше нравилось тусоваться в оперблоке.

Вот Таня и принялась заботиться о нем. Она не чувствовала, что как-то ущемляет собственное достоинство, обеспечивая Розенберга едой или заказывая ему билеты на самолет. Во-первых, он был ей по-человечески симпатичен, а главное, следовало заполнить вакуум, образовавшийся после расставания с Борисом. Многолетнюю привычку ухаживать за другим человеком просто так не выкинешь. Заботиться только о себе — что может быть страшнее? И Таня внимательно следила, чтобы у шефа всегда был запас кофе любимой марки, табака и чего-нибудь вкусненького для бутербродов. Первые два месяца она делала это бескорыстно, но на третий Розенберг, без единого намека с ее стороны, прибавил ей жалованье.

Яков Михайлович углубился в бумаги, и Таня, поставив перед ним вторую чашку, пошла к двери — нужно же дать человеку отдохнуть, лучше она подкараулит его по дороге домой и тогда изложит свою просьбу. Но Розенберг заметил ее движение и, не отрываясь от рекламного буклета, пробормотал:

— Подождите, Таня, сядьте. Вы что-то хотели мне сказать?

— Да, Яков Михайлович, дело в том…

— Ну и задолбали они! — в сердцах перебил он, отшвыривая буклет. — Совсем рехнулись со своими стволовыми клетками. Хотят, чтобы я их метод продвигал. Я русским языком сказал, что не подпишусь, а они все равно лезут! Через Интернет даже уже достали. Если бы вы знали, Таня, как я проклинаю тот день, когда попал в эстетическую хирургию! Если бы не трое детей, давно бы бросил это дело и двинул в обычную больничку на челюстно-лицевую хирургию. Вам-то, ясное дело, все равно, где инструменты мыть, а меня тошнит от этих жеманниц, с одной стороны, и шарлатанов, стремящихся срубить денег влегкую на сомнительных изобретениях — с другой.