— Держаться в тени? Бедный мой Брюне, такой человек, как ты, не может держаться в тени. У тебя много веса, много объема. И если ты ничего не говоришь, если ты себя никак не проявляешь, ты от этого становишься еще опасней, ты концентрируешь их сопротивление, ты как бы встаешь во главе оппозиции.

Брюне невесело смеется:

— Вот уж оппозиционер поневоле.

— Совершенно верно. Достаточно того, что ты существуешь, того, что, проходя по коридору, они знают, что ты за этой дверью. После этого ты можешь сколько угодно молчать: объективно твой голос перекрывает мой.

Брюне мягко говорит:

— Но не можешь же ты меня ликвидировать. Шале смеется, не поднимая глаз:

— Это ничего не решило бы. Скорее наоборот.

Знаменательный момент. У Брюне нет иллюзий, он заранее знает, что побежден, но есть еще Туссю, Бенен, все остальное: нужно сделать последнее усилие. Он кладет руки на плечи Шале и произносит так же мягко:

— Во всем этом есть частично и твоя вина.

Шале поднимает голову, но ничего не отвечает. Брюне продолжает:

— Твоя ошибка состоит в том, что контактируешь с ними именно ты. Ты мастер воспитания кадров, но, работая с нашими пареньками, ты не смог найти нужных доводов.

Все пропало: холодная ярость полыхнула в глазах Шале, он мне завидует — мелькнуло у Брюне. Ладони его соскользнули вдоль рук Шале, но для очистки совести он объясняет:

— Я их держал в руках. Если бы ты оставался в тени и давал бы указания, а я выполнял бы работу, они имели бы дело только с одним человеком, и, сами того не заметив, изменили бы свое поведение.

Глаза Шале гаснут, губы кривятся в улыбке. Брюне продолжает:

— И им тоже было бы не так тяжко.

Шале не отвечает, Брюне смотрит на это мертвенное лицо и без всякой надежды добавляет:

— Может, еще есть время что-то изменить…

— Времени не было никогда, — жестко отрезает Шале. — Ты олицетворяешь собой некий уклон и должен исчезнуть вместе с ним: это непререкаемый закон. Ты погорел, понимаешь. Если ты будешь молчать, если затаишься, ты, к сожалению, сохранишь свой авторитет. Но если ты заговоришь, если ты им повторишь то, что говорю им я, ты станешь для них посмешищем.

Брюне смотрит на этого человечка с неким остолбенением: один удар — и я могу его уничтожить, одно слово — и я начисто подорву его влияние; но я как в параличе, я сам подписал свой смертный приговор, и я не мешаю ему, поскольку наполовину я его сообщник. Не повышая голоса, Брюне спрашивает:

— Так что? Как я должен поступить?

Шале отвечает не сразу. Он садится, кладет руки на колени и складывает ладони. Он мечтает, редко можно увидеть мечтающего Шале. Через некоторое время он задумчиво произносит:

— Ты мог бы возобновить свою деятельность в другом месте и с другими товарищами.

Брюне молча смотрит на него. Шале как бы слушает свой внутренний голос, внезапно он оживляется:

— Почти каждый день формируются особые бригады…

— Знаю, — говорит Брюне. Он ухмыляется:

— Не рассчитывай на это, я не пойду в особую бригаду. Я хочу работать, а не плесневеть среди кучки крестьян, оболваненных попами.

Шале пожимает плечами.

— Поступай, как знаешь.