— Да, наш злейший враг, — твердо говорит Шале. — Империализм французских генералов и двухсот семейств.

— Это наш злейший враг? — переспрашивает Брюне. Он стискивает руки на коленях и пытается произнести бесстрастно:

— Значит, партия изменила свою политику. Шале внимательно на него смотрит.

— А если и изменила? Ты против? Брюне пожимает плечами:

— Я просто подумал, изменила ли она политику.

— Партия не отклонилась ни на сантиметр. В тридцать девятом она заняла антивоенную позицию, и ты знаешь, чего нам это стоило. Но ведь ты был тогда согласен, Брюне, что партия права. Она была права, потому что выражала коренной антивоенный настрой масс, коммунистов или беспартийных. Сегодня нам остается только пожинать плоды этой линии: наша организация — единственная, кто может стать проводником воли трудящихся к миру. Где ты усматриваешь изменение? А ты сейчас играешь на национализме своих товарищей и хотел бы впутать нас в империалистическую авантюру. Нет, Брюне, это не партия изменилась, а ты.

Брюне зачарованно слушает этот голос, звучащий, как из громкоговорителя: это безличный голос, голос исторического процесса, голос истины. К счастью, взгляд Шале потеплел. Брюне вздрагивает и сухо спрашивает:

— Ты мне излагаешь собственное мнение или сегодняшнюю политику партии?

— У меня никогда не было собственного мнения, — произносит Шале, — я тебе излагаю точку зрения партии.

— Хорошо, — говорит Брюне, — тогда продолжай, я тебя внимательно слушаю, только не нужно комментировать, не будем понапрасну терять время.

— Я и не комментирую, — удивляется Шале.

— Ты только это и делаешь. Ты говоришь: в тридцать девятом году партия выражала антивоенный настрой масс. Это мнение, Шале, не что иное, как мнение. Мы как раз те люди в партии, которые знали, что сентябрьский поворот был крутым, и мы его чуть не упустили. Мы те, кто почувствовал на собственной шкуре, что в тот период массы не были так уж антивоенно настроены.

Он поднимает предплечье и ладонь, как Шале, он улыбается, как Шале, улыбкой точной и скупой.

— Я знаю, у тебя никогда не было достаточно контактов с первичными организациями, это было не твое дело, и я уже замечал, что ты говорил о них с некоторым романтизмом. У меня же такие контакты были, это моя работа, я работал в самой гуще, и я могу тебе подтвердить, что сначала люди не были против войны: сначала они были против нацистов, они не смирились ни с событиями в Эфиопии, ни в Испании, ни с Мюнхеном. В тридцать девятом они остались с нами, потому что им объяснили, что СССР хочет выиграть время, и вступит в войну, как только достаточно вооружится.

Шале смотрит на него с улыбкой. Брюне даже не удалось его разозлить.

— СССР никогда не вступит в войну, — просто говорит Шале.

— Это твое частное мнение! — кричит Брюне. — Твое мнение.

Он успокаивается и, ухмыляясь, добавляет:

— Я же придерживаюсь противоположного мнения.

— Ты? — удивляется Шале. — Ты, я… Причем здесь мы?

Он смотрит на Брюне с уничтожающим изумлением, как будто видит его в первый раз. Переждав с минуту, он продолжает:

— У меня складывается впечатление, что я тебе не слишком симпатичен.