— Один даже спросил, бастуют ли парижские рабочие и стреляют ли в немцев на парижских улицах.

Брюне продолжает молчать. Шале наклоняется к нему и тихо спрашивает:

— Это ты им вложил в голову такие мысли?

— Но не в такой форме, — говорит Брюне.

— В такой или в другой, но это ты? Брюне зажигает трубку. Что-то происходит.

— Да, — признает он. — Это я.

Оба умолкают. Брюне курит, Шале размышляет. Унылый желтый свет проникает через окно: определенно будет дождь. Брюне смотрит на часы и думает: «Только половина девятого». Вдруг он встает.

— Мне нужно тебе кое-что объяснить, — говорит он. — Они тебе говорили о нашей организации?

— В двух словах, — рассеянно отвечает Шале. — Это ты ее создал?

— Да.

— По собственной инициативе?

Брюне пожимает плечами и начинает расхаживать взад-вперед.

— Естественно, — говорит он. — У меня-то не было контактов с товарищами.

Он продолжает ходить, взгляд Шале перемещается вслед за ним.

— Нужно представить себе создавшуюся странную ситуацию, — продолжает Брюне. — Парни были на нуле, нацисты и попы делали из них, что хотели. Ты знаешь, что здесь есть даже активисты францистской партии, официально признанной и опекаемой нацистами? Вот я и использовал крайние средства.

— Какие именно? — интересуется Шале.

— Было четыре основных фактора, — отвечает Брюне. — Голод, депортация в Германию, принудительные работы и националистические настроения. Всем этим я и воспользовался.

— Всем? — переспрашивает Шале.

— Да, всем. Существовала смертельная опасность, и я не имел права на чрезмерную щепетильность. Впрочем, — добавляет он, — моя задача была строго определена обстановкой: мне оставалось только использовать их недовольство.

— На какой основе?

Брюне прикасается рукой к перегородке, потом резко поворачивается и идет к противоположной перегородке.

— Я им дал идеологическую платформу, — говорит он. — Только необходимый минимум, самые азы: власть принадлежит народу, Петэн ее узурпирует, его правительство не имело права подписывать перемирие. Война не закончена, СССР рано или поздно вступит в войну; все пленные должны считать себя бойцами.

Он резко умолкает. Шале спрашивает:

— Так вот чем ты был занят?

— Да, — признает Брюне. Шале грустно качает головой:

— Так я и думал.

Он смотрит на Брюне и откровенно улыбается:

— Бывают моменты, когда можно сдохнуть, если не пытаешься сделать хоть что-то. Так ведь? Неважно что. А поскольку у тебя не было контактов, ты работал в потемках.

— Пусть так, — говорит Брюне, — не утруждай себя дальнейшими упреками.

Голос его суров; сам толком не понимая, обращается ли он к Шале или к партии, он спрашивает:

— В чем ты можешь меня упрекнуть, если взять последние два месяца?

Голос партии становится более суровым:

— Все надо начинать сызнова, старина. Ты оказался полностью на обочине.

Брюне молчит. Шале наклоняется и растерянно щупает печку.

— Она погасла.

Брюне, в свою очередь, трогает печку.

— Да, верно. Погасла.

— А вы слушали в вашей дыре о голлизме?

Брюне думает: слышали не хуже тебя. Он собирается сказать: у нас есть радиоприемник. Но воздерживается.