— Смутно, — отвечает он.

— Де Голль, — говорит Шале почти грозным доктринерским голосом, — это французский генерал, который уехал из Бордо в момент поражения и увез с собой радикальных политиканов и франкмасонских сановников.

— Понятно.

— Сейчас все они в Лондоне. Черчилль предоставляет им радио, и они каждый день болтают в микрофон о немцах. Передачи оплачивают, естественно, английские банкиры.

— Ну и что?

— Что? А ты знаешь, что они говорят по радио?

— Наверно, что война продолжается?

— Да, и что она охватит весь мир, а это прозрачный намек на вовлечение СССР и Америки. Они также говорят, что Франция проиграла только одно сражение, что правительство Виши незаконно и что перемирие — это измена.

Брюне пожимает плечами, Шале улыбается:

— Конечно, они еще не дошли до того, чтобы говорить о народовластии. Но и до этого дойдет, если только Его Величество посчитает, что это необходимо для его пропаганды.

— Ты меня этим не шибко смутил, — говорит Брюне. Он сплетает руки, хрустит суставами и спокойно продолжает:

— Нет, не шибко. Я тебе уже сказал, что моя программа поневоле состояла только из азов. Позже мы пойдем дальше. В этом бараке есть люди, которых я за ручку приведу в партию. Но зачем торопиться: мы здесь надолго. Что касается твоих дружков из Лондона, то некоторые совпадения неизбежны. Англичане воюют с союзниками Гитлера, чтобы защитить свои интересы, а мы боремся против Гитлера, потому что мы антифашисты. Неважно, что мы временно имеем тех же врагов: неудивительно, что порой мы используем те же слова.

Он смотрит на Шале и начинает смеяться, как будто сейчас сболтнет глупость, но горло его сжимается.

— Я полагаю, что до нового указания антифашизм еще не стал отклонением?

— Нет, — отвечает Шале. — Он не стал отклонением. Мы, как всегда, против фашизма во всех его формах. Но ты будешь неправ, если из этого заключишь, что мы собираемся сближаться с буржуазными демократами.

— Я никогда так не думал.

— Этого недостаточно. Объективно же ты вербовал людей для прислужников Черчилля.

Брюне подскакивает. Он поражен. — Я?

Но он тут же успокаивается, улыбается и, заметив, что сжал кулаки, разжимает их и кладет ладони на колени,

— Я тебя не понимаю.

— Представь себе, — говорит Шале, — что парней, которых ты наставлял, освобождают. Они возвращаются во Францию и больше не узнают никого и ничего, пропаганда правительства Виши вызывает у них рвоту. Куда они пойдут?

— Но, Боже мой!.. — говорит Брюне. Глаза Шале жгут его.

— Куда они пойдут?

— До сих пор я предполагал, — с горечью отвечает Брюне, — что они пойдут в партию.

Шале улыбается и спокойно продолжает:

— Они, сломя голову, бросятся в голлизм, они сложат головы в империалистической войне, которая их совершенно не касается, а ты, Брюне, поддерживаешь своим авторитетом эту нелепость.

Взгляд его угасает, Шале пытается улыбнуться, но его лицо перестало ему повиноваться. Из этой фиолетовой красноносой маски исходит только голос, проникновенный и убедительный:

— Не тот момент, Брюне. Ведь мы выиграли, наш злейший враг повержен…

— Наш злейший враг? — не понимая, повторяет Брюне.