— Открыто? Пока фрицы в Париже?

— А почему бы и нет?

В данный момент Брюне не хочется все это обсуждать: даже над лучшими придется работать, они слишком долго оставались во Франции, это действует тлетворно. Внезапно он думает: но что же им говорил Шале? Он спрашивает:

— У тебя есть номер «Юманите»?

— Нет, спроси у Шале, может, у него есть. Их выбрасывали, чтоб не вляпаться в историю.

— Вы их не распространяли?

— Нет.

— Почему?

— Большинство людей не разделяли наших идей.

— С людьми надо работать. Разве Шале с ними не работал?

— Мне неизвестно, что делал Шале, — сухо говорит Морис.

Брюне смотрит на него, Морис улыбается.

— Во всяком случае, одно могу тебе сказать: это по-прежнему наша старая добрая «Юманите».

Они идут молча. Морис веселится, глаза его рыщут повсюду, все замечают, улыбка превосходства приподнимает его губу, теперь лагерь имеет свидетеля. Вдруг он останавливается: человек двадцать, полуголые, поспешно умываются под навесом, нагнувшись над каменным желобом. Морис качает головой, Брюне возвращается и берет его за руку.

— Нам нельзя терять времени.

Морис не отвечает. Брюне смотрит на умывающихся парней и вдруг он их видит: он видит их сгорбленные плечи, худые торсы, вздувшиеся животы, стариковские движения. Он в гневе поворачивается к Морису: ему кажется, словно кто-то нападает на его детище. Морис больше страдает от холода, чем они, и руки его дрожат, но у него суровый и торжествующий вид, как будто он несет знамя на первомайской демонстрации, и он держится прямо. Брюне машинально выпрямляется и, вцепившись в бицепсы Мориса, увлекает его за собой: легко изображать умника, когда ты провел полгода во Франции, посмотрим через полгодика, будешь ли ты больше стоить, чем сейчас они. Он говорит:

— А ты лихой малый.

— А как же, — соглашается Морис.

— Посмотрим, сколько это продлится!

— А почему бы этому и не продлиться?

— Увидишь, — мягко произносит Брюне. — Германия день за днем — это тебе не мед.

— Ерунда! — говорит Морис. — Все равно долго мы тут не останемся.

Брюне раздосадованно поднимает брови. Он шепчет:

— Ты собираешься бежать? Морис удивленно таращится.

— Бежать? А зачем, коли нас и так отпустят? Брюне вздрагивает. Морис возбужденно продолжает:

— Сам убедишься, товарищ! На днях папаша Сталин кое-что им скажет. А именно: «Кончайте валять дурака, ребята. Заключайте-ка мир с Францией, заключайте-ка мир с Англией и отправляйте-ка домой французских трудящихся».

— И фрицы заключат мир?

— Конечно!

— Просто так, за здорово живешь? Только потому, что их об этом попросили?

— Эх! — говорит Морис. — Ну как ты не можешь понять? Теперь бал правит Советский Союз, фрицы делают все, что он пожелает.

— Вот как! — поражается Брюне. — А я и не знал!

— Это естественно, — снисходительно замечает Морис. — Ведь ты полгода не имел контактов. Сначала все было по-другому, но сейчас СССР держит их за горло.

— Но почему?

— Да потому, черт возьми, что он поставляет им материалы.

— Какие материалы? — кричит Брюне, так и подскочив.

— Разные. Шале тебе это объяснит лучше меня. Если поставки прекратятся, фрицам останется только пасть на колени.