— Войдите.

Санитар Циммер просовывает голову в приоткрытую дверь.

— Ты уже встал? — спрашивает Мулю.

— Да, пришлось из-за этих стервецов, которые прибывают из Франции. Нужно пойти посмотреть, нет ли среди них больных.

Он принюхивается:

— Пахнет шоколадом.

— Я посылку получил, — живо поясняет Мулю.

— Тебе повезло.

— Ну? — раздраженно спрашивает Брюне. — Что ты хотел мне сказать?

— Да насчет Коньяра. Сегодня утром его отправляют в госпиталь. Дизентерия.

— Понятно, — говорит Брюне.

Голова исчезает, дверь закрывается. Мулю отрезает ломти от буханки зачерствевшего хлеба.

— Хочешь ломтик?

— Нет, — сухо отвечает Брюне.

— Ты не прав, — бесстрастно замечает Мулю. — Ты не понимаешь, что такое радости жизни.

Он встает, снимает с гвоздей кружки и наливает шоколад. Потом показывает пальцем на кружку Коньяра, которая осталась висеть на гвозде.

— На меня это действует, а на тебя? Брюне пожимает плечами: Коньяр — лодырь.

— Кем ты его собираешься заменить? — спрашивает Мулю. — Шнейдером?

— Естественно, Шнейдером.

— Я не против, — говорит Мулю. — Он человек чистоплотный.

Брюне встает и надевает шинель, Мулю берет метлу. Брюне открывает дверь.

— Дверь! — кричит Мулю. — Ты выпустишь все тепло.

Брюне закрывает дверь и в длинном коридоре, пересекающем барак, снова попадает в холод; маленькие комочки снега, упавшие с подошв и с шинелей в этом туннеле ветра и ночи, нагромождаются и затвердевают, нужно будет распорядиться, чтобы они соскабливали снег с подошв во дворе, в конце концов они сгноят весь пол; хлопает дверь, скрипит дерево, в конце туннеля пузырится смутный серый туман, утро. Стоя в ночи, в холоде, на ветру, на снегу, на утренних холмах, Брюне созерцает день: в десять часов Шанселье — учитывая, что он работает в медпункте — усилит пропаганду и вербовку; в полдень Арман окончательно решит вопрос о краске для листовок; в три часа комитет у Брада, необходимо попросить организацию позаботиться об испанских пленных, которых администрация лагеря изолирует и морит голодом, короче, будет работа, будет опасность, это объединяет. Он глубоко дышит, холод проникает в него через нос, пучками радости взрывается в его венах. За дверями — скольжение, шелест, скрежет, шепот, люди встают; все еще спят, кроме моих ребят. Он приотворяет дверь: ночники на столе, огромные тени скользят по стенам.

— Больных нет?

Дружеские улыбки, белеют зубы.

— Нет.

Брюне открывает и закрывает двери, внутри копошатся, один поет, другой играет на губной гармошке; они веселы, холод и ненависть их закаляют, вот что я сделал из них. В комнате Ламбера толстый голый увалень, похожий на младенца, прячется в тени лежака, Брюне берет его за подмышки, вытягивает и бросает на четвереньки посреди комнаты, все смеются, толстяк добродушно возмущается:

— Неужели нельзя всласть выспаться?

— Ты уже выспался, рохля, наполненный супом.

— Дело не в этом, я видел хороший сон.

— Со своей милкой ласкался? — спрашивает Ламбер.

— Да нет. Я стоял на вышке с автоматом, а фрицы были в бараке на нашем месте.

— Не волнуйся, — говорит Брюне. — Рано или поздно так и будет.