Брюне просыпается, спрыгивает на пол, зажигает ночник; алмазы холода врезаются в его кожу, тени приплясывают, он ощущает запах ночи и утра, запах счастья. Снаружи, в темноте, двести мертвых бараков, триста тысяч спящих людей, только он один на ногах; Брюне кладет руку на спинку койки и склоняется над сонной массой:

— Подъем!

Мулю трясет головой, не открывая век, большой провидческий рот зияет на его безглазом лице:

— А который час?

— Час, когда тебе пора подниматься. Мулю вздыхает и садится, не открывая глаз.

— Ночью наверняка был мороз.

Потом он разлепляет веки, смотрит на часы и исторгает свой каждодневный вопль изумления:

— Иисус Мария! Пять часов!

Брюне улыбается; Мулю хнычет, запускает руки в волосы, чешет голову; Брюне ощущает себя каменистым: веселый холодный камень.

— Пять часов! — повторяет Мулю. — Во всем лагере нет ни одного такого треклятого барака, где ребята согласились бы вставать в пять часов, когда даже фрицы не требуют, чтоб мы вставали раньше шести, это уже не плен, это каторга.

Он мешкает, размышляет, и вдруг в глазах его появляется блеск, и он радостно и уверенно произносит свое еже-утреннее открытие:

— Гнусный фашист!

Брюне смеется от удовольствия: он любит все, что повторяется. Холод, ночь, гнусный фашист: полгода лагеря и одно-единственное утро, всегда одинаковое, которое всегда возвращается в пять часов все более мрачным, все более холодным, все более глубоким, все более его собственным. Мулю вскакивает с постели, постанывая от холода, надевает рубашку, натягивает брюки. Брюне недовольно смотрит, как тот суетится вокруг печки: сам он предпочел бы наслаждаться холодом подольше.

— Не транжирь уголь, он скоро кончится.

Мулю поджигает бумагу, трещат веточки, он выпрямляется, весь побагровевший, и смеется в лицо Брюне:

— За кого ты принимаешь свою домоуправительницу? Когда она оставляла тебя в нужде?

Он простирает указательный палец по направлению к ящику, полному угольных брикетов; Брюне хмурит брови:

— Где ты это взял?

— На кухне.

— Я же тебе запретил! — раздосадованно бурчит Брюне. Мулю негодующе его прерывает:

— Послушай! Ты знаешь, куда идет уголь от поваров? К фрицам из комендатуры! А раз так, то уж лучше мы возьмем его себе.

Брюне не отвечает: он бреется. Под укусами бритвы его каменные щеки снова оживают; тепло проникает в. него, как искушение.

— Шоколад будешь? — Да.

Печка гудит, Мулю ставит на нее котелок с водой, вынимает из рюкзака две плитки шоколада, бросает их в котелок и, глядя, как они плавятся, говорит:

— Ты рано бреешься.

— Я ухожу.

— Зачем?

— Сегодня утром прибывают новенькие, они работали во Франции. Я возьму десяток в наш барак.

— Новички! — весело откликается Мулю.

Он мешает воду в котелке лезвием ножа; потом покачивает головой:

— Бедняги! Может, им тут будет и не хуже, чем в другом месте, но им предстоит пообвыкнуться.

В котелке булькает коричневая жидкость, пузырьки приподнимают ее, лопаются, капельки выскакивают на печку и белеют, слегка шипя. Мулю берет котелок носовым платком и ставит его на ящик, Брюне садится рядом с ним.