— Нет, я театральный актер.

— Главные роли исполнял?

— Не всегда, но доводилось, — я улыбнулся.

— Нравится работа?

— Нравится.

— А что больше: играть в кино, или в театре?

— Раньше нравился театр.

— Конечно, «синема» круче театральных подмостков.

— Ты знаком с Жигуновым или Харатьяном?

— Нет.

Мне было немного неловко — они смотрели на меня, как на счастливчика выигравшего главный приз в лотерее. Руки и ноги на месте, любит замечательная девчонка, плюс — обещали присвоить медаль за освобождение заложников. Настоящий герой.

Я нахмурился — все-таки убил двух человек. Убийство есть убийство, но кошмары меня не мучили и злыдни с фиолетовыми рожами висельников в лунные ночи перед кроватью не стояли. Дома никто не поверит, что я уничтожил двух «боевиков». Я и сам не верю. Правда однажды приснился скверный сон, где в автобусе не я, а Долговязый успел первым выстрелить. Меня разбудил Славик:

— Чего орешь?

— Маму вспомнил, — ответил я, стирая с лица вязкие капли страха.

Ночные крики никого не удивляют, разве что мешают спать. Все кричат, в таких случаях лучше поскорее разбудить, потому что снящаяся жуть, при разнице кошмаров, одинакова.

Двери палаты распахнулись, я вскочил, ожидая встретить Свету…

Вместо неё вошел красавчик старший лейтенант из морской пехоты. Голова его была обвязана бинтами, для глаз оставлены щели-бойницы, левая рука висит на перевязи.

Я почувствовал неладное, словно вот-вот обманут. Голос сел, хрипя выдавил:

— Где Света?

Лейтенант пошатнулся и отчаянно взмахнул раненой рукой:

— Нет больше Светы.

— Что ты сказал!? — Я рванулся к нему через палату. Кто-то толкнул меня в спину. Я упал, иначе — придушил бы старлея. Скользя по полу на животе, я кричал:

— Света!? Где Света!?

В палату вбежали привлеченные шумом санитары, схватили за руки.

— Света!!! — Мир закачался и рухнул к ногам, рассыпаясь на мелкие осколки.

— Где Света? — прошептал я…

Позже рассказали, что во время прогулки со старлеем она подобрала маленькую яркую безделушку, что-то вроде брелка. Брелком оказалась мина, которая взорвалась в её руках.

Из того города она так и не уехала, осталась на растущем потихоньку гарнизонном кладбище, недалеко от госпиталя. Я уехал один…

Вот и всё…

— Ваш кофе.

Я непонимающе посмотрел на официанта.

— Ах, да, спасибо.

Он забрал фужер из-под коньяка. Я закурил, попробовал горячий, горький кофе — то, что надо.

Дождь закончился. Ветер улетел гулять в другой город, на другую улицу. За дверью кофейни царил мирный теплый вечер, не расположенный к свисту трассирующих пуль, всполохам пожаров; когда дрожит воздух, сотрясаемый уханьем танковых пушек, ревом бетеэров, вертолетов, стрекотаньем крупнокалиберных пулеметов. А пули летят, летят пули…Им все одно — куда и в кого попадать: в солдата, женщину, ребенка. По подсчетам ВОЗ, каждый четвертый погибший в локальной войне — женщина или ребенок. Они могут погибнуть не только от пули, в локальных войнах людей косят корь, краснуха, пневмония, голод…

— Люди, ау!? Неужели вы хотите этого?

Я допил кофе, поблагодарил бармена, расплатился и вышел на улицу. Домой вернулся пешком, пройдя едва ли не половину города. Выпитый алкоголь не действовал, даже легкого опьянения не чувствовал. Тризна состоялась. Я почтил память Светы и многих других, кто не оставил выжженный войной город. Из него я воротился иным: мир, существующий вокруг меня, и как казалось для меня — изменился и не в лучшую сторону. Потерялся смысл существования, но я как та лягушка, продолжаю барахтаться в чаше с дерьмом, пытаюсь взбить масло, вдруг выберусь? Надо жить. Но как и для чего? Хочу возвратиться в тот город. Для мести? Не знаю. Да и кому? Навестить Светкину могилу? Незачем, это её не вернет, а память о ней всегда со мной.