— Твое здоровье.

Оля хмуря соболиные брови, уставилась в чашку.

— Ты знаешь, я скоро уеду в Америку, на гастроли.

— Знаю, это здорово. Бродвей сойдет с ума, а наши пьяненькие эмигранты будут заносить тебя и дирижера на руках в хотэль. — Прозвучало грубо.

Она осторожно положила ладонь поверх моей.

— Андрюша, я представляю, каково тебе пришлось. Пройдет еще немного времени…тебе надо успокоиться, отдохнуть и все вернется в русло…А может, наоборот, стоит заняться работой, отвлечься от обыденной суеты, — сбивчиво заговорила она, поглаживая мою ладонь.

Я выдернул руку.

— Ни черта ты не представляешь. Мне не надо времени, чтобы успокоиться. Я спокоен, как мамонт. Ты правильно сказала — я изменился и ничего с этим не поделаешь. Психиатры не помогут. Я перестал быть рафинированным, сладким и второразрядным актеришкой, каким ты привыкла меня видеть. — Я достал сигареты — зря нервничаю:

— Оленька, я нашел себя и мне нравится таким быть. Таким, какой я есть. Я тебе хотел сказать, — я прикурил, — не надо нам мучиться — ничего у нас не получится.

— Что не получится?

— Лучше расстаться. Будем друзьями. Поищи в Америке миллионера, там их полно, от наших баб они без ума.

— Андрюша, ты думаешь, что говоришь? — она непонимающе смотрела в глаза.

Я выдержал взгляд.

— Да, я думаю, что говорю. Прощай, Оленька.

Лицо её сделалось растерянным, в глазах появился испуг. Такой я никогда её не видел. Почему-то мне стало весело, я поднялся.

— Не думай, черепица у меня не шуршит, а это значит, что крыша не едет.

Я громко запел:

— Купила мама Гоше новые калоши, новые блестящие совсем как настоящие… — Грубо и по-хамски? Возможно, но мне было тяжело продолжать разговор и не хотелось. Как объяснить другому человеку, что ВСЁ…

Каждый объясняет по-разному. Не было у нас любви, а что было? Ничего…

Господи, тогда почему так муторно на душе?…

Я шел по улице, чувствуя как колотится сердце и появляется непонятное жжение в глазах… Дело не в Оле, просто тот кошмар, как проклятие, будет преследовать меня вечно…Или я сам себя преследую?…

Я вспомнил! Нет, я не забывал…Завтра сорок дней. Сорок дней…

Больше с Олей я не встречался и не вспоминал. Она пыталась встретиться, поговорить, объясниться, звонила маме. Они о чем-то подолгу шептались. Мать поджимала губы и со значением и молчаливым упреком посматривала в мою сторону. Пыталась на меня наехать, но разговоры об Оле я пресекал.

— Она такая замечательная девушка, а ты невежда…

— Да, я невежда.

— Будет такой невесткой и женой…

— Другому.

— Оля звонила сегодня, спрашивала про…

— Я пойду прогуляюсь.

— Оленька говорила…

Я вставал напевая: «Купила мама Гоше новые калоши, новые, блестящие…» Уходил из дома, гулял до поздней ночи по городу и доводил до истерик маму и Оленьку…

— Привет, пришел за трудовой книжкой?

— Пришел.

— Решил уйти?

— Решил.

Главный режиссер театра — Хейфиц Анатолий Степанович, снял тяжелые темные очки, посмотрел большими наглыми глазами, настраиваясь на продолжительную беседу. Он думал, я буду с ним торговаться.

— Что молчишь, Голодок? Какой, однако обидчивый и гордый. Все молодость. Когда молодые — все гордые, обиженные на мир, все в поисках справедливости.