При мысли о том, что она «принадлежит» князю, Варвара Дмитриевна вспыхнула и стала быстро обмахиваться платочком — так вдруг жарко ей стало.

— Варвара Дмитриевна, мое почтение!

Она кивнула в ответ, так и не поняв, кто из знакомых ей поклонился.

…Бедный, бедный Алексей Федорович Алябьев! Как он боялся и недолюбливал Генри, как все пытался перещеголять Набокова с его аристократическими повадками и галстуками! С виду — обыкновенный человек, красноречивый депутат, уж никак не секретный агент. Что ей стоило говорить с ним поласковее и повнимательнее, но Варваре никогда не было до него дела, он казался ей просто смешным человеком, своим, из Думы, не более. Теперь он убит, и ему ничего уже не скажешь, и это так странно и непонятно. Как это? Вот только что человек жил, и больше не живет, и мы никогда не увидимся.

…Никогда — как это? Сколько это? Выходит, вся остальная жизнь пойдет теперь без него — заседания Думы, речи депутатов, Большие дни, когда с докладами приезжают министры. Он не узнает, что Шаховской сделал ей предложение и она его приняла. Не узнает, что день сегодня пасмурный и какой-то странный — то ли от бессонницы, то ли от волнения, то ли от того, что за ночь она стала взрослой, отец ее постарел, а сам князь изменился до неузнаваемости, не только из-за усов, приклеенных новейшим немецким клеем!

И дождика Алябьев не увидит, и туч над Невой, и единственного солнечного луча, упершегося в зеленую взбаламученную воду, вон ту лодку под парусом, которая летит далеко-далеко, и все это совершенно невозможно понять…

Во избежание разговоров, на которые Варвара Дмитриевна сегодня была решительно не способна, они с Генри пошли не покоями, а садом. Вон и решетка со шток-розой, и любимая каменная чаша, и французское окно, чуть приоткрытое.

Как все это странно, очень странно.

Варвара Дмитриевна вошла в комнату, поздоровалась, уселась на свое место и рассеянно перебрала бумаги, оставшиеся на столе со вчерашнего дня, а казалось, что сто лет прошло.

— Вы слышали? Говорят, жандармы разгромили подпольную типографию на Малоохтинском. Взяли много литературы и печатный станок.

— Не на Малоохтинском, а на Потемкинской, и не типографию, а марксистский кружок! Лютует милостивый государь Петр Аркадьевич, силу за собой чувствует!

— Не напрасно он со Щегловитовым прилюдно помирился. Какую-то каверзу наверняка готовят против русской революции. Нет, господа, как хотите, а нужно продолжать борьбу. Самодержавие не может оставаться таким, как сейчас. Эту гидру необходимо обезвредить и, наконец, раздавить.

Варвара Дмитриевна, которая всегда интересовалась русской революцией, на этот раз лишь сказала негромко:

— Помилуйте, господа, мы ведь ничего не знаем. Кто и кого разгромил!..

— Под большим секретом передали, но факты подлинные, Варвара Дмитриевна, уверяю вас. Собираюсь сегодня на заседании этот вопрос поднять. Пусть Столыпин перед Думой отчитается!..

— Ну, Николай Григорьевич, ежели операция в самом деле была да проводила ее охранка, Петр Аркадьевич отчитываться не станет. Все на секретность спишут.