Однако с первых же минут все пошло наперекосяк. Психотерапевт начала спрашивать, почему я кричу и убегаю из дома: разве я не знаю, что обязан подчиняться матери по закону? Затем она перечислила все мои «истерики», половину из которых я даже не помнил: например, случаи, когда я в пятилетием возрасте расплакался в магазине, или когда подрался в школе (с тем самым хулиганом по наущению Мамо, с которым вообще не хотел связываться), или когда из-за маминых «воспитательных мер» убегал к бабушке и дедушке. Очевидно, что у этой женщины уже сложилось обо мне впечатление, причем исключительно по рассказам матери. Если прежде я сдерживался, то теперь и впрямь вспылил.
«Вы хоть представляете, о чем говорите?! — В свои четырнадцать я уже имел некоторое представление о профессиональной этике. — Вы вообще в курсе, что должны спрашивать мое мнение по тому или иному вопросу, а не просто критиковать мое поведение?»
И я принялся подробно рассказывать о своей прежней жизни. Правда не обо всем: еще во время судебного процесса мы с Линдси условились молчать о некоторых материнских выходках: их могли счесть новой формой семейного насилия, и психотерапевт обязана была в таком случае сообщить в службу опеки. Вышло довольно иронично: мне приходилось врать психотерапевту, чтобы защитить мать.
Видимо, мой монолог вышел убедительным, потому что в итоге женщина сказала: «Наверное, нам стоит продолжить разговор наедине».
В этой женщине я видел лишь препятствие, которое поставила передо мной мать, но никак не человека, способного помочь. Я объяснил ей, что не хочу переезжать от тех, кто мне близок, к мужчине, который все равно рано или поздно от нас уйдет. Единственное, что я утаил — это что впервые в жизни ощутил себя загнанным в угол. Папо умер, а Мамо — закоренелая курильщица с эмфиземой — была слишком стара и слаба, чтобы заботиться о четырнадцатилетием мальчишке. Тетушка и дядюшка и без того воспитывали двоих маленьких детей, а Линдси только что вышла замуж и родила. Мне просто некуда было деваться. За свою жизнь я повидал всякого: скандалы, драки, наркотики… Но никогда прежде не испытывал чувства, что угодил в западню. Когда психотерапевт спросила, как я планирую поступить, я ответил, что, скорее всего, перееду к отцу.
Она похвалила — мудрое решение. Выходя из кабинета, я поблагодарил женщину за внимание, уже зная, что больше никогда сюда не вернусь.
У матери был один серьезный недостаток: она порой закрывала глаза на действительность. Когда она предложила мне переехать в Дейтон, мой отказ совершенно искренне ее удивил. Потом она потащила меня к психотерапевту, и я лишний раз убедился, что мать совершенно не представляет, какие чувства бушуют у нас с Линдси в душе. Линдси однажды сказала: «Мать нас не понимает». Я сперва возразил: «Все она понимает, просто ничего не может изменить». Однако после визита к психотерапевту убедился, что Линдси права.
Мать была очень недовольна, когда я сказал ей, что буду жить с отцом. Остальные — тоже. Никто меня не понял, а правду сказать я не мог. Чувствовал, что если разоткровенничаюсь, то все наперебой позовут меня к себе, Мамо, разумеется, победит, и мне придется к ней переехать. А еще я знал, что тогда она будет считать себя виноватой, а люди станут задавать неудобные вопросы, почему я не живу с родителями, шептаться у нее за спиной, что пора бы ей все бросить и отдохнуть, наслаждаясь золотыми годами на пенсии. Мамо никогда не призналась бы вслух, но я и сам видел тревожные симптомы: как она порой бормочет под нос и вздыхает, а усталость буквально окружает ее темной пеленой. Я не желал для нее такой участи, поэтому выбрал, как мне казалось, самый безболезненный вариант.