– Что у тебя вообще в башке творится? Я скорую вызвал.

Чеканю с глухим раздражением и достаю телефон, чтобы предупредить диспетчера об ошибке. Получаю горячую отповедь от такой же измотанной, как и я, девушки на том конце провода и прикрываю веки.

– А как еще я могу с тобой поговорить, если ты игнорируешь мои звонки?

Со жгучей обидой в голосе спрашивает Дарья и продолжает глушить шампанское совсем не так, как подобает леди и дочери уважаемого человека.

– Нам нечего обсуждать, Даш. Я не буду забирать заявление. Я хочу развестись.

В сотый, наверное, раз озвучиваю бесповоротное намерение. Фиксирую, как подрагивают Дашины пухлые губы, и не знаю, как еще донести до нее простой факт, что у нас нет будущего.

– Где твоя гордость, в конце концов? Я тебя не люблю.

Высекаю жестко. А она пропускает хлесткие фразы мимо ушей. Ставит бутылку на землю и тянет ко мне ладони.

– Отвези меня домой, Никита. Хочу, чтобы все было как раньше. До того, как в твоей жизни появилась эта стерва.

– Нет.

Делаю шаг назад, заставляя Дарью безвольно опустить руки. Вызываю в приложении такси и спустя десять минут заталкиваю супругу в тормозящий в паре метров от нас автомобиль с шашечками, после чего печатаю сообщение тестю.

Николай Ильич отвечает сразу. Желает мне как можно скорее сдохнуть и жариться на медленном огне в аду.

Кира

Дома хорошо. Тихо и уютно. Надежно, как в неприступной крепости с толстенными стенами.

Как-то по-особенному мягко светит настольная лампа. Причудливые тени отражаются на стене детской. Игрушки послушно выстроились в ряд и смотрят на нас с медвежонком словно ожившими глазами-бусинами.

– Мама, мамочка, а скоро я смогу поиграть с дядей Никитой в хоккей?

Спрашивает Митя, когда я наклоняюсь, чтобы поцеловать его в лоб и подоткнуть край одеяла.

Ни дня не проходит, чтобы он не заговорил о любимой арене.

– Скоро, мой хороший. Доктор обещал через неделю закрыть больничный.

Выпрямляюсь, чмокнув сына, и приглаживаю его отросшие волосы. Выключаю лампу и, подсвечивая дорогу телефоном, двигаюсь по направлению к двери.

Торможу резко. Как будто в невидимую преграду впечатываюсь, стоит слуху уловить едва различимое.

– Нам бы такого папу…

По грудине царапает ржавым гвоздем. Легкие стискивает стальным обручем. И я впервые задумываюсь о том, что, может быть, поступила неправильно, ничего не сказав Никите о сыне.

Лелеяла обиду. Кормила гордость. И лишила нас всех самого важного – семьи.

– Что, родной?

– Ничего, мамуль. Спокойной ночи.

– Сладких снов, медвежонок.

С трудом удержавшись от того, чтобы прочистить уши, я выскальзываю в коридор и бесшумно притворяю дверь. Прислоняюсь лопатками к стене и жадно таскаю ноздрями воздух.

Уверенность в собственной правоте, о которой я кричала Лебедеву, исчезает. Нет больше черного, нет белого. В каждом цвете миллион оттенков и сотня штрихов.

Игнорируя сумасшедше трепыхающееся сердце, я вползаю на кухню и наливаю стакан ледяного яблочного сока. Перемещаюсь к окну, забираюсь на подоконник с ногами и отрешенно разглядываю снующие туда-сюда красно-желтые огоньки.