— Я надеваю эту шаль каждый свой день рождения. — Тихо говорит Алиса.

И продолжает мешать чай ложкой, хотя даже не положила в него сахар.

— Сахара, молока? — Поднимаюсь я.

— Молока. — Почти шепчет она.

Ложка в её пальцах, звякнув о край чашки, испуганно замирает.

Я наливаю молоко из керамического молочника в наши чашки и придвигаю к девушке десерты.

— Самое время попробовать. — Предлагаю я ей.

Эта фраза кажется мне жутко неуместной, но воздух между нами буквально трещит от напряжения, и поэтому мои мозги медленно, но верно превращаются в вату.

— Что-то не хочется. — Улыбнувшись, Алиса отставляет ложку и вцепляется тонкими пальцами в шаль. Её улыбка кажется такой печальной и горькой, что я виновато прикусываю язык. — Не переживайте, — тут же добавляет она, — периоды тошноты чередуются у меня с периодами неконтролируемого зажора, так что торты не останутся не тронутыми.

Я улыбаюсь.

У меня такое чувство, что сейчас должно что-то произойти. Девушке хочется что-то сказать мне, и это видно по её глазам, поэтому я поворачиваюсь к ней, давая понять, что готов выслушать.

— Моя мама умерла в мой день рождения. — Выдыхает Алиса.

Её лицо искривляет гримаса боли, а кончики пальцев, впившихся в край шали, белеют.

— Расскажите. — Прошу я.

Возможно, если бы я хоть иногда говорил с кем-то о своей боли, то мне самому стало бы легче. Поэтому я хочу стать для Алисы таким человеком. Отчаянно хочу. И не боюсь, что мне придётся переложить на себя часть её страданий. Я к этому готов.

Её глаза впиваются в белую скатерть.

— Она умирала от рака… — Алиса вздыхает, и её плечи ссутуливаются. Девушка будто мысленно снова погружается в тот день. — Сдавала на глазах. — И сглатывает прежде, чем продолжить. — Мне было двенадцать, и я знала, что мама может умереть в любой момент. Мы… мы ждали этого. Да.

Она прикусывает губы и морщится, пережидая, когда комок в горле отступит, давая ей сказать. И вздрагивает, когда я вдруг накрываю её ладонь своей. Алиса поднимает на меня взгляд, и я вижу в нём горе, страх и волнение одновременно.

— Не в смысле «ждали», а… мы… просто знали, что это скоро произойдёт. — Наконец, произносит она. Облизывает губы, глубоко вдыхает и шумно выдыхает. — Мама уже не открывала глаза и не разговаривала. Не отвечала врачам и не реагировала на введение иммунных препаратов. По правде говоря, папа сбросил её со счетов, едва осознал стремительность течения её болезни, и он уже почти год к тому времени воспринимал маму лишь как тлеющий, живой труп. Он ждал конца. А я… я надеялась на чудо до последнего, хваталась за каждую возможность, уговаривала его бороться — до того момента, когда поняла, что лучше маме уже не станет, и что будет только хуже. — Алиса поднимает на меня взгляд. — Я увидела это в глазах врачей, и сразу всё поняла.

Я киваю, стойко выдержав её взгляд. И прекрасно понимаю, о чём она говорит. Моя ладонь до боли стискивает её пальцы.

— Они сказали, что осталось недолго, и я не хотела, чтобы мама чувствовала боль, не хотела, чтобы она страдала. — Продолжает Алиса. — Часами сидела у её постели, гладила её волосы, держала за руку, разговаривала, хотя понимала, что она уже ничего не понимает: ни где находится, ни того, что с ней происходит. Я старалась принять это и дать ей уйти по-человечески, достойно. Старалась не держать её из жалости к себе, но… никак не получалось. Тогда я просто ложилась рядом, обнимала её и уговаривала не уходить, потому, что мне было страшно оставаться одной, и вся жизнь без неё казалась мне серой и ненужной.