– Я люблю ее, просто мне кажется…

– Правда любишь?

Как, наверное, тебе было сладко. Ты давно думал об этом и сейчас впервые произнес вслух. На барной стойке остались следы от стаканов.

– Я люблю ее, Фокс. Дело не во мне. – Мне вспомнилось, как аккуратно воспитательница подбирала слова.

Я вернулась домой одна, дала няне денег на такси. Вайолет уже спала. Я прилегла к ней на кровать, укрыла ноги покрывалом. Она шевельнулась, и я затаила дыхание. Ей не хотелось, чтобы я была рядом. Мне тоже часто этого не хотелось. Глядя на нее, спящую, я надеялась обрести нечто важное. Возможно, мне необходимо было почувствовать ее сладкий запах, чтобы вспомнить, откуда она взялась. Да, Вайолет неидеальна, с ней непросто, однако она моя дочь и я должна дать ей больше, чем даю сейчас.

Тем не менее, лежа в темноте и вспоминая разговор с воспитательницей, я испытала нечто вроде удовлетворения. Меня постоянно терзало ужасное, неотступное подозрение – с моей дочерью что-то не так, и теперь я убедилась, что неодинока в своих сомнениях.

На следующей неделе, отведя Вайолет в садик, я зашла в художественную галерею. В газете было объявление о выставке, получившей скандальную известность; ты скользнул по нему взглядом за утренним кофе и осуждающе покачал головой.

На стендах, крашенных матовой белой краской, висели фотографии из газет и журналов – портреты несовершеннолетних преступников, обвиняемых в убийствах. На снимках – дети, едва доросшие до юношеских прыщей и катания на американских горках.

Какие у этих мальчишек крошечные гениталии, недоразвитые, безволосые, бесполые, подумала я. Двое из убийц – девочки. Обе улыбались во весь рот. У одной были брекеты. Наверняка она каждый месяц ходила с матерью к ортодонту на осмотр, выбирала, какого цвета поставить железки, а после просила клубничное мороженое, потому что ничего другого есть невозможно – слишком больно.

Больше часа эти дети изучали меня, словно решая, могла бы я стать матерью кого-то из них. Коротко стриженная смотрительница за громоздкой дубовой стойкой в углу зала увлеченно разглядывала каталоги по искусству. Я коснулась стекла, закрывающего портрет одной из девочек. У нее были красивые длинные косы. Что заставляет нас свернуть с пути? В какой момент мы принимаем решение? Кого винить?

По дороге домой я убеждала себя, насколько глупо было искать в этих портретах знакомые черты. Мне вообще не следовало туда ходить.

В тот день я забрала Вайолет пораньше, зашла с ней в кафе и взяла нам горячий шоколад. Она угостила меня половинкой печенья.

– Ты очень добрая девочка, – сказала я. Она слизнула крошки со своей половинки, обдумывая ответ.

– Ноа говорит, я злюка. Он мне не нравится.

– Просто Ноа плохо тебя знает.

Она кивнула.

Ужинать мы не стали – от сладкого пропал аппетит. В ванне она закрыла глаза и плавала в пене, как снежный ангел.

– Ноа у меня завтра получит.

От ее слов екнуло сердце. Я выжала мочалку и положила на кран, стараясь казаться невозмутимой. Она ожидала моей реакции.

– Это нехорошо, Вайолет. Нельзя обижать других детей. Лучше расскажи ему, что тебе в нем нравится. Может, он всегда делится игрушками или с ним весело играть.