— Ох, — мать вздыхает. — Он лягается.

— Тогда я, пожалуй, пойду, — тихо говорит отец. — Скажем, двух недель тебе хватит, чтобы выехать?

Я машу ему, так сказать, рукой, а что я получаю? Тогда — в таком случае — раз так — он уходит.

— Два месяца. Но подожди минуту, пока Клод придет.

— Только если он недолго.

Самолет в сотнях метров над нами с нисходящим глиссандо направляется к Хитроу; в этом звуке мне всегда чудилась угроза. Джон Кейрнкросс, возможно, обдумывал стихотворение напоследок. Он мог накатить, как бывало перед поездками, «Прощание, запрещающее грусть»[16]. Эти спокойные тетраметры, их степенный, утешительный тон вызвали бы у меня ностальгию по прошлым грустным дням его посещений. Но он только постукивает пальцами по столу, покашливает и ждет.

Труди говорит:

— Утром у нас были смузи с Джадд-стрит. Но тебе, кажется, не осталось.

На этих словах действие наконец начинается.

Деревянный голос, доносящийся, словно из-за кулис в провальной постановке жуткой пьесы, говорит с лестницы:

— Нет, я придержал для него стаканчик. Помнишь, ведь это он нам сказал про то кафе.

Это говорит Клод, спускаясь к нам. Трудно поверить, что это чересчур точно рассчитанное появление, эта корявая, неправдоподобная реплика отрепетированы глухой ночью, двумя пьяными.

Полистироловый стакан с прозрачной крышкой и соломинкой стоит в холодильнике — сейчас его дверь открыли и закрыли. С материнским придыханием «Пей» Клод ставит стакан перед отцом.

— Спасибо. Но вряд ли в меня полезет.

Уже вначале ошибка. Зачем подает питье презираемый брат, а не чувственная жена? Или надо, чтобы он продолжал говорить, и тогда, будем надеяться, он передумает? Надеяться? Вот как оно обстоит — как строится история, когда мы знаем об убийстве с самого зарождения плана. Мы невольно принимаем сторону преступников с их нечистым замыслом, машем с набережной, когда отчаливает их суденышко злых намерений. Счастливого плавания! Это нелегко, это достижение: убить кого-то и остаться на свободе. «Идеальное убийство» — успеха. А идеал едва ли достижим для человека. На борту что-то может пойти не так, кто-то споткнется о размотавшийся канат, судно отнесет слишком далеко на юг или на запад. Тяжелый труд, и во власти непостижимых стихий.

Клод садится за стол, деловито вздыхает и разыгрывает свою лучшую карту. Легкая светская беседа. Или то, что ему представляется светской.

— Эти мигранты, а? Ну и дела. Как они завидуют нам, там в Кале! Джунгли! Слава богу, что есть Ла-Манш.

Отец не может удержаться.

— «Земля людей, счастливый бриллиант, оправленный в серебряное море, служащее оплотом для него противу всех завистливых попыток»[17].

Эти слова поднимают ему настроение. Кажется, слышу, как он пододвигает к себе стакан. Он говорит:

— А я скажу: приглашайте их всех. К нам! Афганский ресторан в Сент-Джонс-Вуде.

— И мечеть, — говорит Клод. — Или три мечети. И тысячи зверей, которые бьют жен и измываются над девочками.

— Я тебе рассказывал про мечеть Гохаршад в Иране? Я видел ее однажды на рассвете. Стоял в изумлении. В слезах. Ты не можешь вообразить эти краски, Клод. Кобальт, бирюза, лиловая, шафран, бледно-зеленая, снежно-белая и все, что между ними.