Тост за любовь и, следовательно, за смерть, за Эрос и Танатос. Кажется, это постулат интеллектуальной жизни — что, если два понятия далеки одно от другого или противоположны, принято говорить, что между ними глубокая связь? Смерть противоположна всему в жизни, поэтому для нее предлагаются разные сочетания. Искусство и смерть. Природа и смерть. И пугающее: рождение и смерть. И радостно склоняемое: любовь и смерть. Отсюда, где я нахожусь, невозможно вообразить более неуместной пары. Мертвые не любят никого и ничего. Как только выйду на волю, попробую взяться за монографию. Мир истосковался по румяному эмпирику.

Отец заговорил где-то ближе. Он возвращается к столу.

— Ну, — добродушно говорит он, — так держать.

Могу поклясться, смертельная брачная чаша сейчас у него в руке.

Обеими пятками я опять лягаю и лягаю его судьбу.

— Ах, маленький кротик! — нежным материнским голосом говорит мать. — Он просыпается.

— Ты забыла упомянуть моего брата, — говорит Джон Кейрнкросс. Мужественной природе поэта свойственно расширять чужой тост. — За нашу будущую любовь: за Клода и Элоди.

— Значит, за всех нас, — говорит Клод.

Молчание. Бокал матери уже опорожнен.

Затем слышится довольный вздох отца. Немного преувеличенный — чисто из вежливости.

— Слаще обычного. Но довольно вкусно.

Полистироловый стакан поставлен на стол с полым звуком.

И вспыхивает, ярко, как лампочка в мультипликации. В программе об уходе за домашними животными — пока Труди чистила зубы после завтрака дождливым утром — рассказывали: несчастная собака вылизала сладкую зеленую лужицу на полу гаража. Издохла через несколько часов. Точно, как говорил Клод. Химия без жалости, без цели и сожалений. Электрическая зубная щетка матери заглушила остальное. Мы связаны теми же правилами, что наши питомцы собаки. Длинная цепь небытия так же пристегнута к нашим шеям.

— Ну все, я ухожу, — говорит отец.

И значит это больше, чем знает он сам.

Клод и Труди встают. Таков азарт искусства отравителей. Вещество проглочено, но процесс еще не закончен. В радиусе трех километров много больниц, много желудочных зондов. Но граница криминала перейдена. Сделанного не вернуть. Они могут только наблюдать со стороны и ждать антитезы — ждать, когда остудит тело антифриз.

Клод спрашивает:

— Это твоя шляпа?

— Ах да. Я ее заберу.

В последний раз я слышу отцовский голос?

Мы двигаемся к лестнице, начинаем подниматься — отец первым. У меня есть легкие, но нет воздуха, чтобы выкрикнуть предупреждение или заплакать от стыда за свое бессилие. Я все еще морское создание, не человек, как они. Сейчас мы проходим через хаос холла. Входная дверь открывается. Отец повернулся, чтобы чмокнуть мать в щеку и дружески стукнуть брата в плечо. Может быть, первый раз в жизни.

И уходя, бросает через плечо:

— Будем надеяться, что чертова машина заведется.

Бледное тощее растение, посеянное пьяными в предрассветный муторный час, тянется к далекому солнечному свету — успешному завершению. План такой. Находят безжизненного человека за рулем. На полу машины, перед задним сиденьем — пенопластовый стакан с логотипом кафе на Джадд-стрит, поблизости от Камден-Таун-Холла. В стакане — остатки фруктового пюре с приправой этиленгликоля. Рядом со стаканом пустая бутылка из-под того же смертоносного химиката. Рядом с бутылкой брошенный чек от напитка с сегодняшней датой. Под сиденьем водителя выписки с банковских счетов — маленького издательства и частного лица. И на той и на другой — превышение кредита в двадцать-тридцать тысяч фунтов. На одной из этих бумажек рукой покойного написано: «Довольно!» («придумка» Труди). Около банковских выписок перчатки покойного: он надевал их иногда, чтобы не показывать псориаз. Под ними чуть видна скомканная газетная страница с ругательной рецензией на новую книгу стихов. На переднем пассажирском сиденье черная шляпа.