— Потому что я собираюсь быть в Иерусалиме чуть раньше вас, господин Председатель.

Он смеется от души, посему аудитория смеется тоже. Но я, пожалуй, честен сверх меры и начинаю жалеть об этом.

После Арафата я уже ничему не удивлялся. Салах командовал всеми молодыми бойцами «Фатх», и восемь из них выделил для моей личной охраны. Им было лет по семнадцать, не больше, они спали или бодрствовали, расположившись вокруг моей кровати в комнате на верхнем этаже, и должны были согласно приказу нести вахту у моего окна, чтобы сразу заметить, если неприятель соберется атаковать с земли, моря или воздуха. Когда ребят одолевала скука — а она одолевала запросто, — они палили из пистолетов по кошкам, прятавшимся в кустах. Но чаще всего тихо переговаривались по-арабски или практиковались в английском со мной — обычно, когда я уже собирался уснуть. В восемь лет они стали палестинскими бойскаутами — вступили в «Ашбал». В четырнадцать уже считались полноценными солдатами. Салах говорил, что, если надо забросить ручную ракету в ствол пушки израильского танка, им нет равных. И моя бедная Чарли, звезда театра жизни, полюбит их всех, думаю я и записываю ее размышления в потрепанный блокнот.

Вместе с Салахом и Чарли — он мой проводник, она невидимый друг — я езжу по палестинским заставам у границы с Израилем, и там под ленивый гул израильских самолетов-разведчиков и редкие орудийные залпы бойцы рассказывают мне истории — реальные или выдуманные, уж не знаю — о ночных вылазках на резиновой лодке в Галилею. Они не хвастают своей храбростью. Утверждают, что просто побывать там достаточно: пожить в мечте, пусть всего несколько часов, рискуя погибнуть или попасть в плен; остановить бесшумно скользящую лодку посередине пути, вдохнуть аромат цветов, оливковых деревьев и вспаханных полей родной земли, услышать, как блеют овцы среди родных холмов, — это и есть настоящая победа.

Вместе с Салахом я приобщаюсь к медицине в детской больнице в Сайде. Семилетний мальчишка, которому оторвало ноги, поднимает вверх большой палец: все хорошо, мол. И я ощущаю присутствие Чарли — явственно, как никогда. Из лагерей беженцев помню Рашидию и Набатию — самоуправляемые поселения. Рашидия знаменита своей футбольной командой. Футбольное поле, покрытое только пылью, так часто бомбили, что о предстоящем матче сообщают лишь перед самым его началом. Несколько лучших футболистов — мученики, погибли за общее дело. Фотографии этих людей стоят среди завоеванных ими серебряных кубков. В Набатии старик-араб в просторных белых одеждах замечает мои коричневые английские туфли и походку колониста.

— Вы британец, сэр?

— Британец.

— Прочтите.

Он достает из кармана бумагу. Это свидетельство на английском языке с печатью и подписью британского чиновника мандата Палестина, удостоверяющее, что предъявитель сего — законный владелец такого-то земельного участка и оливковой рощи в окрестностях Вифании. Документ от 1938 года.

— Предъявитель — это я, сэр. А теперь поглядите, что с нами стало.

Мне тут же становится стыдно, хоть в том никакого проку, а вот Чарли возмущена.