– Да. Правда. Не выгонять же ее на улицу.

– А сам как жить будешь? На улице?

– Да я определюсь как-нибудь, не беспокойся.

– Что, сам себе новую квартиру купишь? На зарплату автослесаря?

– Я разберусь, отец… Не надо.

– Да что, что – не надо? Чего ты на меня так осерчал, не понимаю? Я ж тебе отец! А она кто, эта твоя… как ее там?

– Леся.

– Ну да, Леся… Кто она, эта твоя Леся? Никто и звать никак, пустой дубль!

– Для тебя, может, и пустой. А для меня нет. Мне как раз самое то. И вообще, это не твое дело! Поговорили уже, и хватит!

– Да ладно, не психуй… Я ведь не ссориться приехал. Ну, пусть будет Леся…

– Разрешаешь, значит?

– А ты не усмехайся, сынок. Ты пойми меня правильно. Я ж ее… Я ж с ней…

– Да. Я знаю. Ты этой женщине жизнь сломал. И тебя теперь совесть мучит.

– Меня?! Совесть?! Ну ты даешь… Ну хорошо, хорошо, если ты так вопрос ставишь, пусть будет совесть… Мне что теперь, по твоему сценарию надо в ноги к ней кинуться, прощения попросить?

– А нет у меня никакого сценария… Да и не простит она тебя. Такое не прощают.

– А ты почем знаешь? Вот сейчас пойду и поговорю с ней, хочешь? Сам увидишь – она рада будет.

– А мне такая радость не нужна. Да и не радость это. Трепет сломленного и униженного перед тем, кто сумел сломать и унизить, – вовсе не радость. Это страх. А страх прощения не знает.

– Ух ты! Да ты у меня философ, оказывается!

– Да какой уж есть…

– Значит, не пустишь меня в свою жизнь? Даже и с просьбой о прощении не пустишь?

– Нет. Не пущу. Я тебя за нее не прощаю. И вообще, мне идти надо, некогда мне тут с тобой… Намедни вечерняя халтурка в гаражах подвернулась, так что извини…

Он развел свои пахнущие бензином руки в стороны, чуть наклонил голову и шутовски шаркнул ногой, потом подхватил сиротливо стоящие на снегу котомки, быстро пошел в сторону открытой двери подъезда. Вот и весь разговор отца с сыном. Черное раздражение кинулось в голову так яростно, что скрипнули болью зубы, и сердце забилось, затукало в злобной истерии. Нет, как он его… Никто и никогда не смел перед ним шутовски ножкой шаркать! Да и за что? За то, что кровь его в нем течет, за то, что проникся, открылся навстречу отцовскими запоздалыми чувствами? А он, сволочь, его в эту дыру хуком слева…

Воспоминание снова прошило сердце болью, причем настоящей, физической и горячей, и он инстинктивно схватился за левый бок, задышал часто и отрывисто. Нет, так и до инфаркта недалеко. Надо лечь, успокоиться, прекратить себя мучить. Самоистязание никогда ему было не свойственно, глупости все это. Глупости! Нет, как это он выразился, его сынок, дай бог памяти… «Жизнь женщине сломал, теперь совесть мучит»? Да если собрать в кучу всех баб, которым… Которым он… Это ж сколько сломанных жизней получится? На всех и совести не напасешься. Да и не ломал он ничьих жизней, если по большому счету. Они же сами с удовольствием летели на его огонь, как глупые мотыльки. Им всем нужна была его сила, его власть, его деньги! Он ни в чем не виноват. Ни перед одной из них он не виноват… Ни перед одной…

Тяжесть на сердце вдруг отступила, и показалось, что спасительный сон подошел совсем близко, улыбнулся, поманил забвением. Главное, не спугнуть его, лежать тихо, не шевелясь… Хорошо… И пусть зыбкая темнота спальни колышется, будто ходит по ней кто легкими шагами, и склоняется над ним, щекочет волосами щеку. Какой запах умопомрачительный, жутко знакомый. Запах духов «Кензо». Такими духами душилась Валерия, его бывшая жена. То есть Валентина. Валька. Звездная красавица-актрисулька…