– Ага. Сейчас объясню. Только отойду подальше, ладно? А то кулак просится тебе в глаз заехать.

– Кому в глаз? Мне? Твоему отцу?

– Да какой ты на хрен отец… Сволочь ты, а не отец. Не надо мне такого отца.

– Отказываешься, значит?

– Да. Отказываюсь.

– Из-за бабы?

– Из-за любимой женщины.

– Да какая, какая любимая женщина! У тебя глаз нету, что ли? Она ничтожество, пустышка! Никто и звать никак! Дурочка с переулочка!

– Прекрати… Прекрати немедленно! Не смей о ней ничего говорить!

– Да я и не хочу о ней говорить! Если я обо всех бабах, которых использовал походя, говорить буду…

– Использовал походя, говоришь? Да ты… Ты… Ты же ей жизнь сломал! Неужели ты сам не понимаешь?

– Что, что я должен понимать? Это ты плохо соображаешь, несешь какую-то сопливую чушь! Никогда не пытайся говорить пафосно, сынок. Это выглядит смешно. Еще упрекни меня в том, что я сломал жизнь голодающим детям Никарагуа, не отправив им вовремя гуманитарной помощи. Смешно звучит, правда?

– Не знаю. Мне не смешно. Для меня эта женщина и есть сейчас все дети Никарагуа, вместе взятые. Я люблю ее.

– Да не смеши – люблю… Чего там любить? Видел я ее сегодня – трусливая, насквозь порочная голодная дрянь, и не более того. А ты просто раскис от жалости, плюхаешься в этом дерьме, как наивный школяр в достоевщине. Тоже мне, нашел себе Соню Мармеладову! Очнись, сын! Разве такая тебе баба нужна?

– Не твое дело! Я сам знаю, какая мне нужна! Это моя жизнь, моя баба, понятно?

– Не ори… – недовольно поморщился, отстранившись от него подальше, Командор. – И вообще, чего ты на меня так уж вызверился? Хорошо, пусть будет твоя баба… Пусть будет так. Потом, когда из достоевщины выползешь, самому смешно станет. Экий ты у меня… страдалец трепетный. Пойдем-ка лучше где-нибудь поужинаем, сынок! Может, в «Норму» махнем? У них устрицы всегда свежие… А еще там новенькую стриптизершу взяли – посмотришь и пальчики оближешь. Кипяток, а не девчонка!

– Нет. Ты меня, кажется, вообще не понял. Я… Я совсем ухожу. Я знать больше тебя не хочу! Жил без отца всю жизнь, и ничего. И нормально. И дальше проживу.

– Отказываешься, стало быть?

– Ага. Отказываюсь. Вот ключи от всех материальных благ возвращаю. А увольняться завтра приду, сегодня уже не успею.

– Ты хорошо подумал, сынок? Допустим, отцовская любовь тебе действительно без надобности… А насчет материальных благ ты не поторопился в пылу праведного возмущения?

– Да я о них и раньше не особо думал. Не жил богато, не фиг и начинать. Руки целы, голова на месте – не пропаду. И Лесю в обиду не дам. Она не дрянь и не Соня Мармеладова, понял? Она женщина, которой ты, мой так называемый отец, жизнь сломал. Все равно я тебе этого простить бы никогда не смог. Так что…

– Ага. Она у тебя не Соня, она святая Магдалина. Что ты заладил одно и то же, ей-богу? Ничьих жизней я не ломал! Она ж сама тогда за мной потащилась, как овца!

– Ага. И сама под глазок камеры легла. И сама кассету в телевизор вставила. Каприз у нее такой был – позору на свою голову поиметь немного. Да? А потом еще и жить с этим позором, носить его в себе камнем. Эх, да что с тобой говорить… Ты же чудовище, ты отморозок, ты про чужую душевную боль ничего не понимаешь…