Он посмотрел на нее, хмыкнул недовольно – это уж, простите, чересчур! На такое сравнение он, простите, не согласен! Федя Хламов был соседом по старому дому с городской окраины, где он всю жизнь прожил с матерью и куда привел законную супругу Аньку. Препротивнейшим существом был Федя Хламов. Немытым, брюзгливым, жадным. Тащил с окрестных помоек в дом все, что глаз видит, ничем не брезговал. Из его квартиры такая вонища иногда перла, что пройти нельзя, носа не зажав. Запах похмельного перегара по сравнению с тем запахом – просто амброзия душещипательная, и сравнить нельзя.

– Не нравится – не нюхай… – буркнул он сердито, по-хозяйски садясь за стол. – Зачем-то Федю приплела… Ну, выпили, с кем не бывает? Сейчас позавтракаю, душ приму и как огурчик буду. Федя-то тут при чем?

– Да ладно… Я и сама не поняла, чего брякнула. С языка сорвалось, – примирительно покивала Анька. – Расскажи лучше, как там Кирюха живет? Не женился еще?

– Чего он, с ума сошел, жениться? Зачем?

– А ты зачем женился?

– Да дурак был…

Конец перебранки получился уже классически беззлобным. Они всегда именно на этом обстоятельстве – зачем женился, дурак был, – и заканчивали свои ссоры и расходились по своим делам, провожаемые мамиными насмешливыми взглядами. Но то ж были взгляды мамины, царствие ей небесное… Тещеньку такой конец «взаимного выплескивания» совсем не устроил. Вон как глазенки прищурила – так и бьет из них электричеством.

– Аньк, ты чё, совсем с глузду съехала? Поверила ему, да? Мужик плетет чё ни попадя, а ты и уши развесила! С мужиками он водку всю ночь пил, как же… Да ты папаню своего родного вспомни, вспомни! Он тоже мне про пьянку заливал, а сам к Зинке Сердюковой, к шалаве леспромхозовской, ночами шастал…

– Да ладно тебе, мамо! – выразительно махнула в сторону матери широкой ладонью Анька. (Она всегда называла тещеньку «мамо», когда сердилась. На украинский манер. Почему, интересно? Где у нас Украина и где – Сибирь?) И по жесту, и по этому сердито прозвучавшему «мамо» понятно было, что не хотелось ей воспоминаний ни про папаню, ни тем более про коварную Зинку Сердюкову, которую, как Андрей понял из их прежних разговоров, тещенька слегка покалечила в порыве ревности. Хотя семейного счастья этим подвигом не спасла, ушел-таки от нее папаня. Не к Зинке, к другой селянке ушел. К более молодой и характером покладистой. И где-то он папаню этого понимал, если честно. Тещеньку в роли заботливой женушки трудно было себе вообразить, даже если сильно головой напрячься. Она и на женщину как таковую, если честно, слабо тянула, лицом и фигурой скорее на мужика смахивала. Средний род. Мамо. Точнее не придумаешь.

Вот и сейчас «оно-мамо» собрало губы в ниточку, злобно глянуло в их сторону и свалило из кухни, гордо подняв не чесанную со сна голову.

– Обиделась… – с тоской прошептала ей вслед Анька, но тут же и встряхнулась, повернула к нему веселое круглое лицо. Улыбнувшись, резко поднесла кулак к лицу: – А ты сам-то не лыбься, не лыбься! Узнаю чего, башку оторву, понял? Ты меня знаешь! И тебе, и лахудре твоей оторву! – И без всякого перехода, прежним грозно-веселым голосом добавила: – Тебя кормить или ты в душ сначала?