– А как жить? Ты же не можешь изменить все это… – тихо и растерянно сказала Вера, присаживаясь на край стула.

– И ты туда же, – буркнул обиженный муж.

Два дня не разговаривали. Вернее, не разговаривал Роберт. Потом, конечно, все наладилось. Он извинялся, каялся, говорил, что понимает, как ей тяжело. Обещал с чем-то мириться, что-то не замечать, не реагировать и не связываться с дураками. Клялся, что устроится на работу и вообще будет стараться.

Устроился. И смех и грех – грузчиком в булочную, разгружать контейнеры с хлебом по ночам. Вера не спала, маялась – как он там, среди ночи? Проклинала себя за тот разговор. Роберт приходил утром, валился в кровать, а она, полная чувства вины, готовила ему завтрак.

Видела – устает он страшно, столичный мальчик, не привыкший к физическому труду. Да еще и язва. И сама – сама! – уговорила его оттуда уйти. Сопротивлялся, надо сказать, он недолго.

А в остальном все было прекрасно: зимой они ездили в лес, просто гуляли или катались на лыжах. Летом за город на речку. Ходили в музеи, в кино. На театры, как правило, денег не было, Вера по-прежнему считала копейки.

Трудно было тогда, очень трудно – работа, хозяйство, магазины с вечными очередями. Стирка, глажка, уборка, готовка – обычные бабьи дела, а сколько требовалось сил! Два раза в неделю Вера училась. Ну и домашние задания.

Но, несмотря на все сложности, она была отчаянно счастлива. Мужа она любила, сына обожала. А к трудностям давно привыкла.

Но как ни гнала от себя воспоминания, как же она скучала по малаховскому дому! Как часто он снился ей – еще тот, прежний, живой, полный народу, звонкого смеха, стука хлопающих дверей, дедушкиного добродушного ворчанья, маминых восторженных и наивных ойканий, бабушкиных покрикиваний и увещеваний. И запахи, запахи – борща с чесноком, теплой сдобы с корицей, флоксов в зеленой прозрачной вазе, свежесваренного клубничного варенья. И фиалковый запах маминых духов – сладковатый, неповторимый.

Запахи и звуки. Звук пилы с соседнего участка, жужжание большущего волосатого шмеля, мерный перестук рельсов, гудок дальнего поезда, солидный и трубный, и шум электрички, и непременное утреннее приветствие почтальона Федулова, тощенького, хроменького старичка, разъезжающего на старом, громоздком дамском черном велосипеде.

Запахи, звуки, цвета… Все было осязаемо и неуловимо, эфемерно и призрачно.

Она тосковало по тому времени, когда все еще были живы и жив был и полон людей любимый дом, и счастливы все, вся их большая и дружная семья. И Вера, хватающая маму за подол шелкового синего, в крупный белый горох платья, с полупрозрачным кружевным изящным воротничком. И руки отца, крепкие, загорелые. И ворчание бабушки, и теплый пирожок с земляникой, и кружка молока на полдник: «Иди, Верушка, поешь!» И сладковатый запах керосинки, совсем не противный, скорее родной. И дым костерка – дед сжигает старье из сарая. А костерок дымит все сильнее, горят старые тряпки, и вонючий дым разносится по участку, а бабушка злится и ругает любимого Даву. И венок из лесных колокольчиков и мелких ромашек, принесенный с прогулки счастливыми родителями и водруженный, как корона, на Верину голову: «Дочь, ты принцесса!» Как она плакала, когда венок увядал! Как не давала рассерженной бабушке выбросить его в ведро. Вспоминала свою тоску по родителям, ноющую, постоянную. То и дело приставала к Ларе: