Сам амир Ильяс позавтракал и положил в рот наркотическую жвачку, без которой он не мог. На полях амира Ильяса выращивалась и пшеница, которая сейчас росла необычайно крупной, и опийный мак, который амир использовал и для себя, и для рабов. В качестве болеутоляющего амир использовал обычный опий-сырец, то есть млечный сок коробочек опиумного мака, высушенный на солнце. Его он клал под язык – и боль немного утихала…

Когда амир завтракал, мимо хозяйского дома его сыновья прогнали рабов на работу. Рабы жили чуть ниже хозяйского дома, в выстроенных их же руками землянках-бараках. Рабы шли молча нестройным шагом, на них не было никаких оков, потому что это было бессмысленно. Выгоняли рабов на работы обычно вдвоем, но днем с ними останется только один из его сыновей, больше нет смысла…

Наслаждаясь атканчаем[49], амир смотрел, как на востоке, в багровых тучах (не к добру) восходит над горами солнце…

Еще один день, стоящий между ним и Аллахом Всевышним, между ним и всеми наслаждениями высших, уготованных только для шахидов пределов рая, наступил.

Предчувствия беды, терзавшие амира, сбылись совсем скоро. Солнце еще не было в зените, когда он увидел внизу на дороге всадника. Причем всадника не на муле и не на осле, а всадника на мотоцикле.

Амир гортанно крикнул, и через пару минут Наби, его тринадцатилетний сын, принес и вложил в руки отца снайперскую винтовку Драгунова, старую, но смертоносную. Про себя амир Ильяс произнес ду’а, которое было запрещено, – мольбу Всевышнему даровать ему шахаду. Если бы не строгий запрет Корана на самоубийство, он давно бы покончил с собой, не в силах тащить повозку своей жизни и дальше, мимо вереницы бессмысленных дней, но он тащил ее, зная, что самоубийство разом перечеркнет весь его амаль и обеспечит ему не джаннат, а пожирающий бренную плоть огонь.

Но если мотоциклист не к добру, сам амир про себя решил, что он не будет стрелять. Он прицелится, но не будет стрелять, а мотоциклист выстрелит, и он падет, как шахид. Потом его сыновья отомстят за него, и будут жить дальше. По крайней мере в глазах Аллаха Всевышнего это не будет откровенным самоубийством.

Мотоциклист приближался в тучах пыли, и Наби встревожено начал говорить, но отец окриком отослал его в дом, а сам вскинул винтовку и прицелился, стоя. Про себя он начал произносить молитву, ожидая выстрела и милосердного падения в темноту. Но выстрела не было, мотоциклист остановился метрах в семидесяти от него и выкрикнул, сойдя со своего мотоцикла.

– Ла Илллахи Илла’Ллагъ![50] Найдется ли в этом доме лепешка и немного воды для усталого путника?

Амир подавил в себе бранное слово и опустил винтовку.

– Я приветствую вас в моем доме! – сказал он положенную формулу.

Мотоциклист подошел ближе. Он был очень молодым… впрочем, стариков в этих краях теперь и не было вовсе.

– Да пошлет Аллах удачу этому дому, – сказал он, – и да приведет он в порядок дела ваши. Вы амир Ильяс?

Амир Ильяс снова подавил готовое сорваться ругательство.

– Да.

– Уважаемый алим Абу Икрам аль-Шами ас-ваххаби призывает вас в город ради Аллаха Всевышнего.