Там лежали бурый миллбанкский балахон и черное платье горничной, с белым фартучком. Они переплелись, словно спящие любовники, и когда я попыталась вытащить тюремное платье, оно зацепилось за черное и не пожелало от него оторваться.

Может быть, они были оставлены здесь из жестокости; может быть, просто брошены в спешке. В любом случае я ясно поняла заключенное в них послание. Со стороны Вайгерс не было никакого обмана – только коварное, ужасное торжество. Всю ночь Селина находилась здесь, прямо надо мной. Вайгерс провела ее мимо моей двери и вверх по мансардной лестнице, пока я сидела со своей несчастной прикрытой свечой. Все долгие часы моего ночного ожидания они лежали вдвоем на этой вот кровати, перешептываясь или вообще не разговаривая. А когда слышали, как я мечусь по комнате, стенаю и отчаянно кричу в окно, они стонали и вскрикивали, передразнивая меня… или же, возможно, они почувствовали неистовое напряжение моей страсти и превратили ее в свою страсть.

Впрочем, эта страсть всегда им принадлежала. Каждый раз, когда я стояла в камере напротив Селины, мучительно стремясь к ней всем своим существом, Вайгерс будто бы стояла у меня за спиной, пристально наблюдая за нами, похищая Селинины взгляды. Все, что я писала в темноте, она позже извлекала на свет – и писала Селине моими словами, которые становились ее собственными. Когда я, одурманенная лауданумом, беспокойно ворочалась в постели, чувствуя близкое присутствие Селины, рядом со мной была вовсе не она, а Вайгерс – это ее тень падала на мое лицо, это ее сердце билось в такт с Селининым, тогда как мое стучало в совсем другом ритме, слабом и неровном.

Я все поняла. Я подошла к кровати и развернула простыни, ища красноречивые пятна и следы. Потом подошла к умывальной чаше. Там еще оставалось немного мутной воды, и я шарила в ней пальцами, пока не нашла два волоса: темный и золотистый. Я швырнула чашу на пол – она разбилась вдребезги, и вода расплескалась по половицам. Я схватила кувшин, намереваясь поступить с ним так же, но он был жестяной и не разбивался – пришлось топтать ногами, покуда не сплющился. Я сдернула с кровати матрас и принялась рвать простыни. Треск ткани действовал на меня подобно… с чем бы сравнить?.. подобно тому же лаудануму. Я рвала и рвала, на полосы, на клочья, пока не начали саднить руки, – и тогда я стала рвать зубами. Я разодрала коврик. Я вытащила платья из сундучка и тоже изорвала. Наверное, затем я бы растерзала собственную одежду, повырывала свои волосы, если бы вдруг не остановилась, задыхаясь от изнеможения. Я подошла к окну, прижалась щекой к холодному стеклу, схватилась за раму и задрожала всем телом. Передо мной простирался Лондон, совершенно белый и тихий. Беременное снегом небо по-прежнему сыпало пушистыми хлопьями. Вот Темза, вон деревья парка Баттерси на другом берегу, а далеко-далеко слева – окутанные туманом башни Миллбанка, которые не видны из моего окна этажом ниже.

А вот патрульный полисмен в темном плаще, неторопливо шагающий по Чейн-уок.

При виде его во мне вдруг словно заговорил голос матери. «Меня обокрала собственная служанка! – подумала я. – Нужно лишь сообщить полицейскому – и он задержит Вайгерс… он задержит поезд! Я обеих посажу в Миллбанк! Они будут в разных камерах, и Селина вновь станет моей!»