Кошмары стали посещать Эву после Зигбурга. В холодной камере она, скорчившись на вонючем тюфяке, спала без снов, а вот позже возник ужас зеленых стен, злобных глаз лилий и низвергающегося мраморного бюста. Снилась только комната и никогда – ее хозяин. Эти кошмары и наградили морщинами, о которых так презрительно отозвался Борделон. Сам-то он, похоже, все эти тридцать лет спал безмятежно.

Эва покосилась на бледную Чарли, застывшую в неподвижности. О чем она думает? Как-то Чарли сказала, что не встречалась со злом лицом к лицу. Что ж – познакомься.

Сделав еще глоток, Рене одобрительно причмокнул и салфеткой промокнул губы.

– Признаюсь, я удивлен нашей встречей, Маргарита. Ничего, что я так тебя называю? Для меня ты навсегда осталась Маргаритой.

– Странно, что ты вообще думал обо мне. Не в твоем духе оглядываться на обломки того, что ты разрушил.

– Ты – особенная. Я ждал, что после той войны ты объявишься в Лиможе.

Если б не ложь Кэмерона…

– Сбежав из Лилля, ты хорошо замел следы.

Борделон отмахнулся:

– Если имеешь связи, обзавестись новыми документами несложно. Но ты могла бы отыскать меня, когда вышла из Зигбурга. Я следил за новостями о твоем освобождении. Почему так долго откладывала?

– Какая разница? – Эва залпом опорожнила бокал. Она уже вошла в ритм их прежних словесных баталий. – Сейчас я здесь.

– Чтобы всадить мне пулю меж глаз? Будь у тебя оружие, ты бы пристрелила меня еще на входе.

Черт бы побрал Финна Килгора! Если б не он, «люгер» был бы при мне.

– Конечно, при условии, что эта клешня, называемая рукой, способна удержать пистолет. – Борделон поманил официанта. – Рийет из утки. Я проголодался.

– Слушаюсь, мсье. А вам, мадам?

– Спасибо, ничего.

– Ты почти не заикаешься, – сказал Рене. – Изъян исчезает, когда ты напугана?

– Когда я зла. А у тебя, когда злишься, дергается глаз. Вот как сейчас.

– Кажется, ты единственная женщина, которой удалось вывести меня из себя.

– Уже что-то. Бюст Бодлера еще цел?

– Я его берегу. Иногда перед сном вспоминаю хруст твоих пальцев и засыпаю с улыбкой.

Эва отогнала видение зеленых стен в комнате, пропахшей кровью и страхом.

– А я, чтобы заснуть, вспоминаю твое лицо в тот момент, когда ты понял, что тебя охмурила шпионка.

Борделон даже не моргнул, но слегка напрягся. Эва покрылась мурашками, однако улыбнулась и подлила себе шампанского. Я знаю, чем тебя достать, старая сволочь.

– Как я понимаю, ты жаждешь мести, этого утешительного приза для проигравших, – сказал Борделон.

– Наша взяла.

– Да, но ты-то проиграла. И как теперь намерена отомстить? Для убийства у тебя кишка тонка. Я помню обгадившееся сломленное ничтожество, которое рыдало на моем ковре. Куда уж ему взяться за пистолет.

В глубине души Эва содрогнулась. Тридцать с лишним лет она оставалась этим обгадившимся сломленным ничтожеством. Пока одной промозглой лондонской ночью не раздался стук в ее дверь. Пока, словно по щелчку, не слились прошлое и настоящее. Вот до этой минуты. Больше она не будет обгадившимся сломленным ничтожеством. Никогда.

А Рене все говорил:

– Может, надеешься предать меня позору, обвинив в сотрудничестве с немцами? Но здесь я уважаемый человек, у меня влиятельные друзья. А ты – свихнувшаяся от горя полоумная карга. Как думаешь, кому поверят?