– Я хочу лично побеседовать с ней, – произнес Эдмонд.

– Но милорд, это может быть опасно. Ее появление не случайность! – воскликнул отец Керши.

– И тем не менее, – Эдмонд упрямо взглянул на преподобного. Тот кивнул, соглашаясь. Молодой граф хоть и был послушен его воле, но иногда проявлял характер. В такие моменты отец Керши относился к нему, как к малому дитя: давал то, что он желает, чтобы потом в очередной раз показать, как тот заблуждался. И в этот раз будет так же. Он собирался сделать из Эдмонда рьяного католика, благочестивого и смиренного. И они на правильном пути. А в том, что чужеземка снова окажется в пыточной еще до рассвета, преподобный не сомневался, поэтому не настаивал и легко позволил увести ее наверх.

Лея сейчас еще хуже представляла, что ее ждет. Когда их с запуганной, напрочь лишившейся рассудка женщиной выволокли из леса и потащили по двору замка, казалось, что участь их предрешена: у людей, наблюдавших за этой сценой, как и у самих гонителей, были озлобленные, ожесточенные лица, а то, что они кричали, потрясая кулаками, не нуждалось в знании языка. Но пару раз Лея заметила безнадежные жалостливые взгляды – значит, есть неравнодушные и несогласные. Это вселяло крохотную надежду. Только угасла она ровно тогда, когда их втолкнули в мрачную, освещенную чадящими факелами комнату – пыточная. У Леи всё похолодело внутри, а сердце упало от осознания неизбежного. Но вот ее снова куда-то ведут, и пусть она не понимала, чего хотят, но старательно запоминала дорогу.

По грубо вытесанной из темного камня лестнице они поднялись наверх, в жилую часть замка. Затем прошли по узкому коридору, стены которого драпированы темно-зеленой тканью, а пол устлан соломой, и оказались перед тяжелой деревянной дверью с железным массивным засовом. Через мгновение под лязг закрывшейся на замок двери Лея вошла в отведенное ей пристанище. Она осталась одна.

Покои, в которых она очутилась, были немногим лучше пыточной камеры, посещенной ранее. Сырой каменный пол покрыт грубой, нечищеной циновкой; вместо кровати серый, с бурыми пятнами, тюфяк, в изножье которого стоял сундук с ржавыми петлями. Возле зарешеченного окна стул. Вот и вся скудная обстановка. Еще был холод. Стылый воздух залетал в щели и стелился у ног, заставляя Лею мелко дрожать, обнимая себя за обнаженные плечи. Ни очага, ни камина здесь не было: о тепле заключенных здесь никто не беспокоился – значит, здоровыми они были не нужны.

Присесть Лея так и не решилась: ложе доверия не вызывало, а стул казался настолько ветхим, что мог развалиться даже от тяжести ребенка. Она подошла к окну, силясь хоть что-то разобрать в сгустившихся сумерках – только редкие огоньки в глухой размытой мгле.

– Где же ты, Алекс? – жалобно шептала она, когда засов снова лязгнул, и дверь со скрипом отворилась.

Лея повернулась к грузной женщине в переднике, с покрытыми светлой тканью волосами и с хмурым бледным лицом. Ей явно не нравилось быть здесь. В натруженных крепких руках она несла какой-то сверток. Развернув его, грубо велела:

– Раздевайся.