— Кто?

— Алешкинские, — непонятно объяснил Толян. — Те еще беспредельщики. В кремле, главное, засели, а дальше что? У Алешина хватки фарафоновской нет. Запасы профукали. Зима, голод. Они теперь в кремле сидят, нос высунуть боятся. Жрать нечего, голодают. Один пацанчик, что оттуда сбежал, рассказывал, что человечину жрать стали. Во до чего дошло. Фара, конечно, больной был на голову, но при нем порядок был. Стадо работало, мы охрану обеспечивали. Запас был, люди при деле. И никто никого не жрал. Заходи.

Я остановился, посмотрел на дверь подъезда — смутно знакомую. Толян приглашающе кивнул. И мы нырнули в темный зев входа, пошли наверх.

Толян явно не первый день стоял на костылях. Во всяком случае, управляться с ними на лестнице у него выходило шустро, словно он учился этому с детства. Последним, шаркая, шкандыбал вечный немец.

Лестница тоже казалась знакомой. Я был здесь когда-то, я все здесь знал. Ощущение переросло в уверенность, когда мы поднялись на этаж и остановились у двери квартиры. Яниной квартиры.

В сердце что-то заныло, хотя, кажется, все чувства к этой женщине, навсегда оставшейся на горном склоне с воронками, давно перегорели. Она осталась там. Вместе с Фарой и Звездочкой…

Звездочка. Сердце сдавила грусть.

Странно, она всегда была рядом и, хотя между нами априори ничего не могло быть, любила меня. На самом деле. Теперь я знал это, но, чтобы понять, нужно было потерять ее… Его… Черт! Тайского трансвестита и близкого друга.

Звезда любила меня. Не знаю как. Может, как мужчину, может, как друга. Но я усиленно этого не замечал. Яна не любила никого кроме себя, а я вбил себе в голову, что между нами могут быть какие-то отношения. Есть какие-то отношения.

Толян толкнул дверь, вошел в ее квартиру. Мрачную, в вечерних сумерках.

— Эй, соседка, — позвал он в темноту. — Глянь, кого я тебе привел.

В груди предательски екнуло. И второй раз — когда на крик Толяна в прихожую вышла бледная Яна.

Уставшая, похудевшая, но живая.

Вышла, увидела меня, улыбнулась.

На щеках проступили ямочки. Те самые, в которые я когда-то влюбился. Только в глазах больше не плясали озорные черти, а застыла грусть.

— Здравствуй, — сказала она тихо и виновато опустила глаза.

Я не поверил. Еще не так давно наверняка купился бы на эти ямочки, эту улыбку. Но между тем «недавно» и «теперь» были Белокаменный и Ванька радист. Между «тогда» и «теперь» была погибшая Звездочка.

Кто бы мне рассказал, что пониманию любви и нелюбви меня научит мужик с пришитыми сиськами. И ведь научил.

Яна изображала раскаяние и робкие теплые чувства. А может, и не изображала. Я не хотел разбираться больше в ее масках. И я не верил ни ей, ни Толяну. Мне нечего было делать рядом с этими людьми. С другой стороны, ведь привела меня сюда червоточина, значит, все-таки я хотел попасть именно сюда.

Или теория немца не работает…

— Вы идти? Или оставатся? — подал голос Штаммбергер. — У меня нет много время. Если вы идти, я может проводить.

Идти в Москву? А что мне в той Москве? Единственный человек, который у меня там оставался Борян Борзый, но он, я был в этом уверен, умер. Чувство Родины? А что такое эта Родина?