— Верно подметили, — согласился я, подумав, что подмечено верно не только про немцев, но и про нас тоже.

— Они притворяются, будто все изменилось, — усмехнулась она, — во главе страны женщину поставили, ну куда деваться. Но они были и остаются нацистами. — Она покачала головой. — Я как-то утром захожу, а на тумбочке наручники лежат. Не знаю уж, зачем этому Францу понадобились наручники, но есть в этом что-то фашистское, да. А сам он что, умер?

— Возможно, — ответил я, — скорее всего. Почти наверняка.

— Почти? — Она посмотрела на меня с неприязнью, подобной той, как когда говорила о немцах. — Разве полиция не обязана все знать?

— Обязана, — ответил я, — мы знаем, что ничего не знаем.

Женщина зашаркала дальше, а откуда-то сверху послышался смех.

Я обернулся и увидел Викторию. Положив ноги на перила и зажав в зубах сигарету, она сидела на балконе под кипарисовыми деревьями.

Я подошел ближе и остановился перед балконом.

— Что, отчитала она тебя? — рассмеялась Виктория и выпустила в ленивый вечерний воздух колечко дыма.

— Ты что, греческий понимаешь?

— Нет, но зато я неплохо владею языком тела. — Она медленно и неторопливо стряхнула пепел. — Согласен?

Я вспомнил ночь с ней. Мне тогда нескольких часов хватило, чтобы протрезветь. Все получилось замечательно. И обошлись мы друг с другом по-доброму. Чуть жестковато, но по-доброму.

— Согласен.

— Увидимся в баре?

Я покачал головой:

— Улетаю сегодня вечером в Афины.

— А в гости к тебе можно?

По ее лицу я понял, что вопрос вырвался у нее случайно. И мое замешательство она истолковала правильно. Или неправильно.

— Забудь. — Она засмеялась и глубоко затянулась. — Ты женат и в Афинах живешь с семьей и собакой. Проблемы тебе не нужны, так что я тебя от них избавлю.

Я вдруг осознал, что о моей жизни она не спрашивала, а я рассказал ей лишь о том, что имеет для меня значение, — о прошлом.

— Проблем я не особо боюсь, — произнес я, — но я старый. А тебя еще целая жизнь ждет.

Виктория расхохоталась:

— Это точно, я для тебя ценнее, чем ты для меня.

— Да, я бы остался в выигрыше, — улыбнулся я.

— Ну, тогда еще раз прощай, Никос.

— Прощай, Моник.

Лишь в машине до меня дошло, что я оговорился и назвал не то имя.

Когда я повернул ключ в двери своей квартиры, было уже за полночь.

— Я вернулся! — крикнул я в темноту.

Оставив дорожную сумку в прихожей, я прошел в отведенную под кухню часть просторной комнаты со стеклянной стеной. Отсюда открывался вид на Колонаки, один из самых фешенебельных районов в центре Афин. Я вытащил из кармана незамысловатую коробочку, открыл ее и посмотрел на лежащий внутри, словно драгоценность в шкатулке, камень.

Я взял стакан и открыл холодильник. Свет из холодильника упал на паркетный пол, книжные шкафы, внушительный письменный стол из тикового дерева и большой «эппловский» монитор.

Семейные деньги.

Налив в стакан свежевыжатого яблочного сока, который делает моя домработница, я подошел к компьютеру и дотронулся до клавиатуры. На мониторе появилась фотография: трое молодых альпинистов на фоне горы в Скалистом краю.

Я кликнул по паре иконок и просмотрел страницы крупнейших греческих газет. Все они подробно освещали расследование по делу об убийстве на Калимносе. Мое имя ни в одной из статей не упоминалось. Вот и хорошо.