– Вы не удочерили Фаину? – на всякий случай уточнила я, зная, какой ответ, услышу.

– Нет, – ответил Каравайкин. – Когда я с Олесей познакомился, Фая уже была ее дочкой, она найденыша на свою фамилию записала. Девчонка так Таракановой и осталась. Мы долго в гражданском браке жили, оформили отношения незадолго до смерти Леси.

Я отложила очередной мини-сэндвич с джемом и удивленно спросила:

– Каким образом незамужней женщине разрешили взять сироту?

Собеседник сказал:

– Сейчас-то у нас нет ограничений по закону. Если человек достиг совершеннолетия, он может усыновить-удочерить малыша. Единственное условие для не состоящих в браке: должна соблюдаться разница в возрасте с ребенком минимум в шестнадцать лет. В советские времена, вы правы, было иначе. Но Олеся взяла Фаю, когда в России бросили клич: нет чужих детей! Было несколько лет, когда народ опустошал приюты. Потом все опять вернулось на круги своя. Девочка, повторяю, получила фамилию матери, а отчество ей записали «Леонидовна». Так звали мужчину, от которого Олеся забеременела, а потом родила в монастыре младенца, вскоре умершего.

Я, пораженная, молча слушала Каравайкина.

Ладно мне, не самому сообразительному человеку на свете, но ни Степану с его ребятами, ни устроителям многочисленных телешоу, ни журналистам, ни зрителям-читателям до сих пор ни разу не пришел в голову вопрос: если Ленинид никогда не оформлял брака с Олесей, не удочерял Фаину, то откуда у нее фамилия Тараканова? Остается лишь удивляться всеобщей недальновидности. А оказалось-то вон что: женщина, якобы являющаяся моей сестрой, на самом деле всего лишь приемная дочь однофамилицы моего отца.

– Тяжелая девочка выросла, – продолжал тем временем Генрих Петрович. – Она врала, как дышала, и ее ложь всегда выглядела убедительно. Но я ее часто на нестыковках ловил. Припру Файку к стенке, а та плакать начинает: «Мамочка, брось дядю Гену, он меня ненавидит». Из трех школ ее за мелкое воровство выперли – гадкая девчонка во время урока отпрашивалась в туалет, а сама шла в гардероб и шарила по карманам пальто и курток детей. В результате мы отдали ее в медучилище, и она его закончила. Потом Леся попросила одного из прихожан церкви, куда сама каждое воскресенье ходила, с трудоустройством дочки помочь. Файка стала в хорошей клинике служить. Жена радовалась: обожаемая доченька образумилась. Она всегда гадючку оправдывала, коршуном на ее защиту бросалась. В последнее время только и говорила: «Это влияние Гули. Хоть бы Ниязова уехала куда подальше!»

Я подпрыгнула на стуле.

– Гульнара Ниязова? Фаина ее с детства знала?

– Ну, почти, – пробормотал Генрих. – Когда мы познакомились, Олеся ушла из детдома, там работа была костоломная, домой за полночь приходила, а ей хотелось с Фаиной побольше быть. Супруга нанялась в детсад воспитательницей, да так и осталась там. Через несколько лет садик закрыли, и на какое-то время Леся осталась без службы. Потом устроилась домработницей к Гульнаре. Той тогда было… ох, не скажу, сколько лет… старше Файки… лет на пять-шесть, может. Я мало о ней знаю. Жена говорила, что девица работает на какого-то хозяина, живет хорошо, потому что, похоже, спит с начальником. Один раз Олеся Файку с собой прихватила, чтобы та помогла ей окна помыть, и с тех пор девчонка, она тогда классе в восьмом училась, стала у Ниязовой пропадать. Гульнара вещи свои ей отдавала, косметику.