Уже затемно он возвратился домой и бросился на кровать, чтобы погрузиться в свой мир фантазий и вымысла.

В голове, казалось, прокручивали киноленту. Воспоминания о пережитом, видения будущего, настоящее, в котором у него не было ничего и которое он пытался подменить смутными, туманными картинами.

Почему?

Одни сказали бы, что это — следствие воспитания в духе идеализма.

Другие — потому что он долгое время был одинок.

А она, наставив палец, бросила бы в лицо обвинение:

— Ты такой, потому что тебе так нравится...

Пуля издала свист.

Так свистят змеи в кинофильмах (сам-то он, впрочем, наяву змей никогда не видел). Она засвистела, словно птица, и раздвинула воздух, стремясь настигнуть его. Она была маленькая, как колибри.

— И это прожив столько лет...— запели бы знакомые.— Спустя столько лет...

А новым здесь, пожалуй, было лишь то, что он решил проделать это именно сейчас, при ярком свете солнца, хорошенько выспавшись, когда тело отдохнуло. Ана никогда не смогла бы понять этого.

Их сыну исполнилось девять лет. Он хотел смастерить сыну ракету для полетов на Луну, но у него не было умения. Всех его дарований хватало лишь на то, чтобы писать невнятные, тоскливые вещи, полные размышлений о жизни и смерти.

И не то чтобы ему время от времени не хотелось изменить свою жизнь, но ведь изменить ее так трудно! Пришлось бы все начинать заново. Это ему-то, который знает, что за чертами лица скрывается отвратительный оскаленный череп.

Дома сейчас, наверно, думают, что он, погруженный в повседневную текучку, растрачивает время за канцелярским столом в конторе, покусывая карандаш и отыскивая на стенах фантастические пейзажи Африки. Или старается разгадать, почему у носорога только один рог, а не три. Ну и глупец! Нет, это слова не Аны. Ана такого никогда не сказала бы.

Пуля уже не свистела, она жужжала. Она пролетела мимо пыльного облачка и чуть-чуть не задела муху. Испуганная муха резко свернула в сторону, но вот их уже несколько вьются вокруг пули, а целый рой мельтешит у него перед лицом, стараясь заглянуть в глаза.

Он не шелохнется, он тверд. Впервые в жизни он тверд.

Надо во что бы то ни стало спасти его. Ибо никому нельзя умирать, тем более столь бесполезной смертью. Как говорил герой одного из его рассказов: «Пусть не убивают меня ударом в спину! Это самая тоскливая смерть, самая бесполезная смерть!» Конечно, и такая смерть может оказаться полезной, если ей предшествовали известные обстоятельства. Но за спиной у него не стоит ничего. Он собирается уничтожить себя, потому что просто устал, бесконечно изнемог от груза собственных ошибок.

Надо поспеть вовремя, схватить его за руку и рывком вытащить оттуда, где он сейчас стоит. Позже он придет в себя. Заново пересмотрит свою жизнь. Спасется. Получит возможность во всем разобраться. Так и вчера вечером; он совсем было уже решился, но вдруг, сообразив, что мысли, приходящие к нему по утрам, когда он, свежий и отдохнувший, встает с постели, совсем не похожи на те, что обуревают его, усталого, вечерами, резко отшвырнул револьвер и отправился спать.