Начита опустила руки на подол сиреневой юбки.

— Сеньор Пабло уже десять дней как уехал в Акапулько. Он весь высох за те недели, что вас искал— и повсюду,— с удовольствием объяснила Начита.

Лаура посмотрела на нее, ничуть не удивившись, и облегченно вздохнула.

— Там, наверху, только сеньора Маргарита,— подняв глаза к потолку, добавила Нача.

Лаура обхватила колени руками и посмотрела через оконное стекло на розы, исчезающие в ночной тьме, и на соседские окна, гаснущие одно за другим.

Начита насыпала на тыльную сторону ладони соль и с наслаждением принялась ее есть.

— Житья нет от койотов! Воет все время койотово племя,— с наполненным солью ртом сказала она в рифму.

Несколько секунд Лаура прислушивалась.

— Мерзкие твари, видела бы ты их сегодня днем! — сказала она.

— Как бы они не помешали нынче прийти господину,— сказала Нача со страхом.

— Он их никогда не боялся, так почему же испугается теперь? — небрежно обронила Лаура.

Нача подошла поближе к своей хозяйке, чтобы расстояние не разрушило внезапно возникшей между ними близости...

— Они подлые, почище тласкальтеков,— прошептала она. Насыпала еще щепотку соли и, не торопясь, кончиком языка слизнула ее. Слушая в ночи вой койотов, Лаура вдруг забеспокоилась... Его увидела Нача, и это она распахнула окно.

— Сеньора! Он уже пришел...

Потом, когда Лаура — навсегда — ушла с ним, Нача вытерла кровь с подоконника и вспугнула койотов, которые вернулись в свое столетие,— и в это мгновение время окончилось. Нача огляделась, все ли в порядке; вымыла кофейную чашку, выкинула окурки со следами губной помады, поставила на место кофейник и погасила свет, словно сеньора и вовсе не приходила сюда.

— Я говорю: сеньора Лаурита — не из нашего времени, и не для нашего сеньора она,— заявила Нача утром, подавая завтрак сеньоре Маргарите.

— Больше я и минуты не останусь у этих Альдама. Пойду поищу себе другое местечко,— сказала она Хосефине.

И Нача ушла, даже не взяв заработанных денег, к великому изумлению горничной.

Сначала пуля, словно мышиное рыльце, дрогнула в револьверном дуле.

Потом выскользнула, пронзая толщу воздуха.

Увидев, как она летит к нему, человек подумал о грудях Аны и о том, что сердце его сына, наверное, похоже на большой пушистый персик.

Человек стоял на просторе под голубым небом. Ящерицы, покусывая шейки друг друга, весело бегали по ветвям одинокого дерева.

Порыв холодного ветра принес новые мысли о доме, и он вспомнил Деда Мороза, игрушки, когда-то жившую у него собаку.

Человек недвижно застыл на месте, словно статуя Танкреда [215].

Сегодня он встал в пять утра. Привел в порядок все свои вещи; как старательный школьник, сложил книги, бумаги, карандаши и перья. В доме еще спали. Он сварил себе кофе, надел помятые брюки и рубашку и вышел на улицу.

Человек брел наугад, сам толком не зная куда, отдавшись на волю улочек и тропинок, пока не очутился на этом поле.

Да, на том же поле, что и вчера вечером. Вчера он тоже молча стоял там совсем один, убивая в себе последние надежды. Он хорошо знал, в чем его беда: бесконечная усталость, когда на все хочется махнуть рукой. Но тогда он сумел побороть ее.