Должно сработать.

Он написал пять записок. Пять маленьких посланий «sos», сигналы бедствия от того, кто заточен в стеклянной бутылке, уплывающей все дальше от берегов. Скатал их в комочки и достал из-под матраса припрятанный хлебный мякиш.

На этот раз Гройс не собирался кормить пса. Каждый бумажный ком он облепил мякишем, предварительно размочив его собственной слюной, и положил сушиться на холодную батарею.

Пять ядер, готовых к запуску!

Дело за пушкой.

На дуло пошли две страницы с оглавлением. Граф Монте-Кристо осуждающе глядел с обложки. «Ты и не такое творил, братец», – подмигнул ему старик. Из страниц он свернул трубки, вставил одну в другую и выровнял диаметр.

В это подобие подзорной трубы он уставился на окно, выходящее на улицу.

Хорошо, что открыта форточка.

Славно, что отдернута штора.

Его выдумка о том, что не хватает света, и якобы охватившая его слабость кишечника предназначались лишь для того, чтобы Ирма открыла форточку и отдернула штору.

Он взял пробный комочек, чистый, без записей, положил в рот, приставил к губам трубку и изо всех сил дунул.

Тот брякнулся на пол, не долетев даже до подоконника.

– Недолет, – сказал Гройс.

Второй снаряд застрял высоко в шторе.

– Перелет.

Третьим он зарядил отвердевший ком. Бумага слишком легка. Ей необходим утяжелитель, если только он хочет, чтобы его послание вылетело за пределы комнаты.

Гройс еще бы потренировался, но он помнил, что Ирма прибирается каждый день. Она найдет на полу комочки и запихает их ему в горло.

– С богом!

Легкие, конечно, у него были не те, что прежде. Вместо бумажной трубки куда лучше подошел бы тростник. Но как говаривал приятель, ты жарь, а рыба будет. И этим девизом, смысла которого он до конца не понимал, но который все время крутился у него в голове, Гройс собирался руководствоваться и впредь.

Снаряд вылетел через форточку и брякнулся где-то за окном.

– Есть! – заорал Гройс, забыв о своем горле. – Твою мать! Летит!

У него вырвался не крик, а хрип.

– Да! – сипел старик, тряся в воздухе сжатыми кулаками. Цепочка раскачивалась и звенела.

Но ему отчаянно не хватало громкости звука, соответствующей моменту: он схватил колокольчик и заколошматил им, словно лупя невидимую Ирму по лбу. Бац! Бац!

Динь! Дон! – отзывался колокольчик.

Гройс не сразу угомонился. От избытка эмоций его бросило в пот. Он откинулся на подушки, закрыл глаза, пытаясь унять сердцебиение.

Чему ты так обрадовался, спросил он. Где-то в траве валяется твоя записка. Она не долетела до дороги. Ни один мальчуган не найдет ее.

И в эту секунду снова затренькал звонок.

Старик вскочил, словно под ним взорвалась мина, схватил трубку и принялся дуть. Из оставшихся четырех снарядов три вылетели в форточку, а один ударился о раму и отскочил. Он остался лежать прямо посреди комнаты, бросающийся в глаза, как прыщ на носу красавицы. Гройс не мог отвести взгляда от этого белого шарика.

Ирма сразу увидит его.

Он заставил себя прислушаться к звукам снаружи. Весь его расчет был на то, что он привлечет внимание мальчишек. Кто-то из них заметит, что из окна швыряются хлебными драже, и подойдет рассмотреть их.