— Ты же не злодий, Михасик? Ты же не убивал? — пытала старуха ласково, как малого ребенка, подсказывая желанный ответ, и смотрела в глаза внука с такой истовой надеждой, что душу Виктора сжало.

Он быстро пошел прочь, ненавидя всю эту бандитскую Осиновку, и распатланную, брюхатую от бандеровца девку, и дразнящий запах горячей картошки. Обида и злость мешали смотреть на весь белый свет и особенно на нескладного, худого и сутулого, носатого и веснушчатого Михасика, который сейчас, утирая морду пятерней, давится клеклым хлебом и слезами и, пожалуй, в последний раз горячей привычной бульбой.

Виктор невероятно жалел плачущего, распустившего сопли дурня, так жалел, что отпустил бы его на волю, оставил бы его здесь, в этой чертовой Осиновке, у разнесчастной бабки. Даже влезла на миг в голову сумасшедшая мысль: «Надо поговорить с Иониным». Но пока брел короткой и безлюдной улицей (вся деревня одиннадцать дворов), успел сообразить, что заикаться об этом позорно. Михась Осиновский, как и остальные, захвачен в перестрелке с оружием в руках. Может быть, именно он, сопливый недоросль, застрелил младшего сержанта Юрченко или рядового Володина или пособничал в злодейском убийстве старшины Соболева.

По телефонной связи старший лейтенант Курносов доложил об исходе операции генералу Травкину. Тот связался с другим генералом, начальником железнодорожных войск, и в какие-нибудь полчаса стало известно, чей батальон восстанавливал на реке Припять мост, на который возила грунт девушка, опознавшая в убитом знакомого старшину. И уже на следующий день прибыл на грузовике командир роты, где он служил. Ротный сразу его узнал.

— Пропал он около месяца назад. Ледорезы моя рота ставила у мостового перехода через Припять. Вообще-то я запретил личному составу отлучаться со строительной площадки и из расположения роты в одиночку. Места, понимаете, бандеровские, — рассказывал капитан, кусая затухшую папиросу.

Ему, молодому мужчине, стыдно было плакать при всех, когда увидел он истерзанное тело. Заплакал капитан после, тайком, оставшись один, и никто, кроме Виктора, слез его не заметил.

— Чего же они, гады, от него хотели? — спрашивал капитан. — Обмундирование, понятно, нужно им было для провокаций. Но за что же мучили и еды не давали? Смотрите, совсем скелет, а парень он был плотный, здоровый. Где же держали его целый месяц?

— В своей норе на болоте в лесу прятали. А хотели от старшины, чтобы вступил в их банду.

На первом же допросе Михась Осиновский, исполняя наставление рыдающей своей бабки, чтобы не расстреляли, покаялся и рассказал обо всем, что знал и о чем слыхал в банде.

— Мы сегодня своих хороним, убитых во вчерашней операции. Вашего положим вместе с ними, — сказал Виктор, желая хотя бы участием своим облегчить горе капитана.

— Я его заберу в батальон. Похороним Соболева с почестями.

— Так ведь и мы с почестями.

И оба, взглянув друг на друга, горько улыбнулись. Нашли чем задаваться — прощальными залпами над холмиками могил.

Все это болью и радостью пронеслось в памяти Виктора, когда тетя Варя напомнила о тех днях в декабре сорок четвертого. Болью потерь, пережитых Виктором в глуши полесских болот, радостью от горячего и справедливого негодования, клокотавшего тогда в его, лейтенанта Курносова, сердце.