Женщина по имени Любовь тоже искала здесь благодати — мужниной любви…

Отец Анатолий вернулся в сторожку, бросил полтинник на стол перед Тимофеем и молча закурил.

— Старосте бы и отдали, — сказал Тимофей. — Мне он нужен, что ли?

Молодой священник уставился в окно, глаза сощурились, желваки надулись, он мотнул головой, перекусил папиросу и швырнул на пол.

— Чего же сорить? — проворчал старик. — Я-то в чем виноват?

Вдовий платочек Серафимы вновь просунулся в дверь:

— Младенца окрестить принесли, — сказала она отцу Константину. — Вам, батюшка.

— Мальчик аль девочка? — поинтересовался Тимофей. — Одного попа спросили, часто ли, мол, батюшка, тебе девиц невинных венчать приходится? А он отвечает…

— Старо, Тимофей Семеныч, — прервал его отец Анатолий, брезгливо поморщившись. — Старый анекдот.

— А коли новых нету? — обиделся сторож. — Вот выдумай сам, отец мой, я и буду рассказывать.

— Потерпи. Может быть, и выдумаю еще.

И этот день, и следующий, и после него из ума отца Анатолия не шла та женщина, что приходила брать молитву. Он вспоминал ее голос, хотя она произнесла всего несколько слов, он представлял ее лицо улыбающимся. Наверное, дугами поднимаются брови и на щеках проступают ямочки. Он высматривал ее в соборе и на улице, и много раз обрывалось сердце — показалось, что увидел.

А о чем сказал бы при встрече? Какое дело ему до женщины, что взяла молитву и уплатила за это полтинник? Отец Анатолий не мог ответить себе на этот вопрос. Хотел видеть — и все. Взглянуть еще раз в те правдивые глаза, они что-то сдвинули в нем, пошатнули, внесли смятение и растерянность. Перед их открытым и горьким взглядом он впервые с невообразимой доселе остротой почувствовал себя безоружным и лживым. Впервые ему захотелось излить перед кем-то душу и в чем-то себя защищать.

Отец Анатолий поскучнел. Неясная злость глодала его как болезнь. Как тяжелобольной человек припоминает тот день, когда он впервые почувствовал себя плохо, так молодой священник ворошил свою память, отыскивая конец нити, а она, непрочная, тонкая, путалась и путала мысли. Ему же необходима была ясность, та, с которой он жил до сих пор, привычная, легко объяснимая, отметающая все противоречия того, во что он сам верил и во что предлагал верить другим. Он не ковырялся в своей душе, как и в чужих душах, и принимал бога в человеке таким, каким тот хотел его принимать, и считал себя правым, потому что нес людям добро.

Если бы к горлу отца Анатолия приставили нож и велели ответить, верит ли он в бога или нет, он и тогда бы переспросил с улыбкой: «В какого? И что, по-вашему, есть бог?» Пожал бы плечами, но сказал бы твердо: «Верю в необходимость добра». Он окончательно и неколебимо верил в эту свою правоту, в свой счастливый жребий провозглашать эту правоту людям, ибо вера в бога зиждется на добре и порождает добро.

Отец Анатолий был верным и бескорыстным рыцарем доброты. Еще в раннем детстве, услыхав от старших ребят на улице, что попы обманщики и никакого бога нет, он успокоился лишь тогда, когда отец объяснил ему:

— Дело не в боге, сынок, а в душе человеческой. Тело лечат лекарствами, а душу добром.