Как-то само собой получилось, что Салтыковы люди оказались по правую руку. Федор Брех, десятники из московских детей боярских, вологодский кормщик Петр Сидень. Пищальник Левка Обрядин, старший над нарядом, на самом краешке стола примостился, ссутулился, смотрит робко, – видно, непривычно ему среди больших людей. А по левую руку, с другой стороны стола, – местные. Княжеские послужильцы в нарядных кафтанах, в перстнях. Устюжский воевода Алферий Залом, Духовенство. Княжеский кормщик Иван Чапурин. Купцы устюжские: Федор Есипов, Левонтий Манушкин, Федор Жигулев, Ивойл Опалисов, как на подбор тучные, багроволицые, глазки с прищуром, перебегают с князя на Салтыка и обратно, будто прицениваются, за кого стоять.

За креслом верный Аксай замер, спину Салтыку сторожит, а за Курбским – звероподобный мужик с ножиком у пояса, князь его ласково Тимошей называет. Видно, тоже телохранитель…

О делах больше не говорили. Поднимали здравицы, наливались хмельным медом, фряжским вином (кувшин с вином под рукой у Курбского стоял, потчевал им князь только Салтыка да воеводам Осипу и Алфею изредка по кубку посылал с Тимошей). Суетились дворовые холопы, подносили блюда с дичью, рыбой, соленьями, навязчиво подсовывали гостям.

Ели по-разному. Салтыковы люди – жадно и много. Проголодались в дороге, заскучали без горячего варева. Княжеские послужильцы – щепотно и лениво, показывая чужим, что такой щедрый стол у князя не в диковину. Купцы уминали дичину старательно, будто работу какую делали. Воевода Алферий к еде почти не притронулся, лениво отламывал калач худыми пальцами, кубок с медом отодвинул в сторону. Болезненным казался устюжский воевода, малосильным. Как в поход-то пойдет? И на других сотрапезников Салтык так же смотрел – как на будущих спутников в походе. Присмотреться бы к ним поближе, да времени не отпущено. Торопится Курбский-то…

Разошлись засветло. Длинны весенние дни на севере, семнадцатый час дня [37], а солнце еще не зашло, только небо посерело, будто выцвело.

Домина устюжанина Брилина действительно оказался большим, просторным, высился на подклетях, как хоромы. И двор был большой, тыном огороженный. Позади к тыну примыкал огород, конопляник, черные полоски пашни – под рожь и овес. В углу двора чернела прокопченными бревнами банька, оконце тускло светилось.

Как ни притомился Салтык, но не к крыльцу пошел, а в угол двора, в умиротворяющее банное тепло. На ходу отстегнул и подал Личко саблю, расстегнул ворот рубахи. Окунаясь головой в низенькую дверцу бани, оглянулся.

На крыльце избы, у ворот стоят дети боярские с саблями, с ручницами. Аксай вдоль частокола ходит, пробует сапогом бревна: нет ли где потаенного лаза. Федор Брех, приотстав, строго выговаривает что-то караульному десятнику. Салтык про себя усмехнулся: «Стерегут, будто самого государя!» Но сказать – ничего не сказал. Может, и правильно, что стерегут. Недобрый у Курбского взгляд, недобрый…

Но что-то противилось в Салтыке этому сторожкому, позвякивающему оружием окружению. Не по-людски как-то получалось. В поход ведь вместе идти, а тут – недоверие. Зачем сабельный-то звон? Вот ужо поговорю с устюжанами, скажу Федьке, чтобы спрятал воев, не мозолил глаза…