От себя дьяк Курицын добавлял, что сразу идти за Угру было неразумно, только хану Ахмату на пользу. Но когда повернули ордынцы на верховские города, легкие воеводы с конными полками могли бы Ахмату много зла учинить, потому размышления Салтыка ко времени пришлись, хотя и не все это поняли. Он, Федор, обо всем поведал государю Ивану Васильевичу и теперь заступается за Салтыка, но сумеет ли опалу отвести – не знает. Больно уж гневен государь на супротивника своего Тучка Морозова, а Салтык, сколько ни говори о нем хорошего, все-таки родич опальному боярину. Когда время придет, снова дьяк замолвит слово за Салтыка перед государем, а пока пусть сидит Салтык на своем дворе тихо.
Дворовое тесное сидение было тоскливым, сторонились Салтыка даже старые знакомцы. Только в доме дьяка Федора Курицына находил он душевное тепло и понимание. И Волк Курицын, брат Федора, тоже Салтыка как доброго товарища принимал, на малых трапезах садил рядом. Странными были эти трапезы: больно уж разные люди садились за скромным столом, преломляя по-братски хлеб. Новгородские вольнодумцы Алексей и Дионисий. Клижник Ивашка Черный. Архимандрит Симонова монастыря Зосима. Купец Семен Кленов. Еще какие-то мужи, дети боярские и посадские люди, Салтыку незнакомые. За столом больше говорили, чем пили и ели, разговоры эти были смутные, тревожащие, не во всем понятные.
Алексей и Дионисий – оба остролицые, какие-то колючие – больше о божественном толковали, о самовластии души, коей не помеха все установления человеческие – не от Бога эти установления, но от власти, от гордыни. Перед собой самим должен быть чист человек и честен, в том его истинная вера. К Богу подобает обращаться не прилюдно, не в богатом храме, а наедине. Митрополит Геронтий и слуги его неверные, сребролюбивые, только между Богом и человеком стоят, не нужны они вовсе. И монастыри не нужны богатые, и храмы соборные, не от Бога сие – от антихриста. И еще говорили новгородцы, что перед Богом все равны, нет народов богоизбранных иль отверженных. Иноверные народы, коих слуги Геронтиевы кличут погаными, и не поганые вовсе, тоже под Богом ходят, только не познали еще Божьей благодати, но когда познают – вровень с христианскими народами встанут. И не силой их к истинной вере склонять надобно, но милосердием.
Архимандрит Зосима больше молчал, занавесив глаза густыми бровищами, но, если нравилось что ему в речах вольнодумцев, бросал коротко, гулко: «То так!» Алексей и Дионисий переглядывались, довольные. Видно, архимандрита они побаивались и его одобрением дорожили.
Салтык не все понимал в речах церковных людей, но чувствовал, что мысли их мятежны, и причастность к ним будоражила его. Будто на гребень крепостной стены взошел, под вражеские стрелы, и вызов бросает смерти, красуясь перед людьми и подавляя внутренний трепет…
Дьяк Федор Васильевич Курицын говорил понятнее. Самовластие разума – вот к чему он стремился, в необходимости чего старался убедить собеседников. Самовластие разума не приходит само собой, у темного человека нет свободы, следует он чужим установлениям, как бессловесная скотина. В книжной мудрости сила, в грамоте. Книжная грамота есть самовластие, ничего больше, ибо только она дает вольное разумение сущего, а вольное разумение и есть свобода. Разумом все свершается, разумом!