С того самого дня она хотела только одного – своими силами устроить ему такую жизнь, чтобы он мог отдыхать. Однако, несмотря на ее искреннюю заботу, стремление оградить его от всех проблем, он и после женитьбы по-прежнему выглядел уставшим. Всегда занятый работой, в редкие часы, когда находился дома, он казался постояльцем гостиницы, замкнутым и холодным. А когда что-то не получалось, его молчание растягивалось, как резина, и становилось тяжелым, как скала.

Не прошло много времени, как она поняла: возможно, человек, которому она горячо желала обеспечить отдых, не он, а она сама. Или, возможно, просто увидела – оглядываясь на себя, в восемнадцать лет девчонкой покинувшую родительский дом и без чьей-либо помощи устроившую себе жизнь в столице, – что его постоянная усталость отразилась на ней самой.

У нее не было твердой уверенности ни в своей любви к нему, ни в его – к ней. Он оказался совсем неприспособленным к обычной семейной жизни, поэтому время от времени она чувствовала, что он во всем полагается на нее. Будучи по натуре прямым настолько, что производил впечатление бесхитростного человека, он никогда, кто бы перед ним ни оказался, не мог льстить или что-либо преувеличивать. Но к ней всегда относился по-доброму, ни разу не сказал ничего плохого и порой смотрел на нее с большим уважением.

Еще до женитьбы он признался:

– Я недостоин тебя. Твоя доброта, твое спокойствие, самообладание, твое отношение к жизни, в котором нет ничего неестественного… Все это производит на меня такое сильное впечатление.

Эти слова хоть немного, но все-таки были искренними, поэтому прозвучали для нее правдиво, однако не означали ли они, что у него нет к ней никаких чувств, похожих на любовь?

Очевидно, по-настоящему он любил только снятые им образы или образы, которые собирался снять. После женитьбы, впервые сходив на показ его фильма, она была поражена увиденным, потому что не могла поверить, что этот мужчина, который выглядел таким неустойчивым, что, казалось, вот-вот упадет, исходил со своей камерой столько разных мест. Она с трудом представляла себе, как ему удавалось получить разрешение на съемку в таких местах, где требовались быстрая реакция, смелость, настойчивость и бесконечное терпение. Другими словами, ей не верилось, что в его чувствах может быть столько огня. Между его наполненными страстью произведениями и образом жизни, который напоминал существование рыбы, заточенной в аквариуме, проходила четкая грань, и она не понимала, как в нем одном уживаются два совершенно разных человека, и она не понимала, как в нем одном уживаются два совершенно разных человека.

Только раз ей удалось увидеть дома блеск в его глазах. Чиу уже исполнился годик, и ребенок начал потихоньку ходить. Вынув камеру, ее муж начал снимать сына, шагающего на неуверенных ножках посреди гостиной, освещенной солнцем. И как Чиу бросается ей в объятия, и как она целует его в макушку, тоже снял. Его глаза светились доселе неизвестным ей жизнелюбием, когда он говорил:

– Может, вставить анимацию, как у Миядзаки, чтобы с каждым шагом Чиу распускались цветы? Или нет, лучше, если за ним будет взлетать рой бабочек. А в этом случае фильм получится хороший, если снять его на лужайке.