Летит горячая бабья молитва к высокому, равнодушно–синему небу, но дойдёт ли до господа?

Федор…

Не раз бессонными ночами желала Анна одного — встретиться с ним.

«Повидать бы, а тогда — пусть смерть приходит!» — подумала она и запела тоскливо:

Оборвала песню, испугалась. Несколько всадников рысили к станице. Они были ещё далеко и казались чёрными пятнышками на серой дороге.

«Григорий, — мелькнуло у Анны, — Он, проклятый».

Больше месяца не было Кравчины в станице, с того дня, как начался бунт. А вчера тайком заезжал один из Хмельницких и передал Анне, чтоб ждала мужа, скоро, дескать, пожалует. И в груди её тогда все словно оборвалось.

Задыхаясь, сбежала она с кургана и через огород — к хате. Стала у окна.

Вот всадники выехали на улицу.

«Господи!» — шепчет Анна.

Впереди на сером жеребце едет Дикун — суровый, загорелый. За ним — какие‑то незнакомые казаки. Всей гурьбой они въехали во двор к Ковалю и, привязав лошадей, вошли в хату кузнеца.

Сердце у Анны стучало на всю комнату. Она долго стояла у окна, прижав ладони к горячим щекам…

В хате у Коваля пили до поздней ночи. Все были хмельные. Шум, гомон. Перекрывая голоса, Шмалько басил:

— Вытряхнем душу из старшин да подстаршинников. Не спасутся и в Усть–Лабе!

Собакарь обнял за плечи Дикуна.

— От пожара, от потопа, от злой жены, боже сохрани! — подражая дьякону, пропел Половой и опрокинул в рот кружку горилки.

— Слушайте, браты–товарищи, — встав во весь рост, пророкотал Осип, и все разом умолкли. — Слушайте, браты–товарищи, — снова повторил Шмалько, — пью я за честь казацкую, за волю нашу.

— Доброе слово Осип сказал. За волю! — Все шумно выпили и разом заговорили.

Немного погодя Дикун встал, вышел на кухню. Жена Коваля возилась у печки. Она повернула к Федору раскрасневшееся лицо.

— Может, отдохнёшь? Я постелю…

— Нет, на воздух выйду. — Накинув свитку, Федор уже с порога спросил: — А где Кравчина живёт?

Хозяйка подошла к нему и, вытирая руки о край фартука, ответила:

— Следующая хата. — И добавила: — А может, не пойдёшь?.. Гришка зверь, а не человек…

Федор ничего не ответил и вышел из хаты. Долго стоял и курил, вглядываясь в темноту. Потом подошёл к плетню. Почуяв чужого, из стороны в сторону, гремя цепью, заметался кобель. Хлопнула дверь, кто‑то вышел, позвал. Федор узнал голос Анны. Заныло сердце. Хотел позвать, но не смог имени произнести.

Анна ушла в хату.

«Эх ты, — укорял себя Федор. — Не захотел тогда бежать…»

И снова, в который раз, он вспомнил еле ощутимое дрожание её губ под своими губами. Это было всего мгновение, а запомнилось на всю жизнь.

Федор сам не помнил, как перемахнул через плетень и подошёл к дверям. Собака лаяла и рвалась с цепи.

Анна появилась неожиданно. Вглядываясь в неясный силуэт, испуганно окликнула:

— Кто?

— Анна! — позвал он, и голос его был чужой. — Это я, Федор.

Анна рванулась к нему. Затряслась в беззвучном плаче.

Федор не успокаивал её, только гладил сбившиеся волосы, от которых пахло знакомым, родным.

Захлопав крыльями, голосисто запел в курятнике петух.

— Чего ж мы стоим, — наконец опомнилась она, — пойдём в хату.