Прочитав «Противостояние», «Безнадегу» и некоторые другие из моих книг, люди спрашивают у меня, верю ли я в Бога. Вот мой ответ: если Бога нет, тогда все вот это – вся наша жизнь – превращается в третьесортный парк развлечений. Типа тех, которыми славен Нью-Хэмпшир. [смех] В Нью-Хэмпшире к вашим услугам все прелести жизни. Дешевая выпивка, дешевые сигареты. На каждом шагу – лотерейные билеты. Нет законов о мотошлемах и ремнях безопасности. Волшебное место! [смех; аплодисменты] Мой брат живет в Нью-Хэмпшире. Как это видится мне: если Бога нет, тогда вся наша жизнь – сплошной «Форт-Джефферсон» или «Сантас-Виллидж»[123]. А, вы там бывали. И вам понравилось?
Наверное, вопросы веры – не только в Бога, а веры вообще – это единственное, в чем популярная литература может быть по-настоящему серьезной. Я считаю, что выражение веры намного важнее, чем социальная проблематика, которую так любят критики. Вера и убеждения могут стать замечательным инструментом, если соединить их с хорошей историей. Это верно для всякого литературного произведения, и особенно – для большого длинного романа вроде «Противостояния» или «Оно». Иногда мне начинает казаться – судя по отзывам на мои книги, – что многие думают, будто я изобрел длинный роман. На самом деле, не я. Мне однажды попался критический отзыв на книгу «Столетие» Джеймса Миченера. Критик писал: «У меня есть два совета по поводу этой книги. Первый совет: не читайте ее. И второй: если вы все же собрались читать, не уроните ее себе на ногу». Длинный роман изобрел не я, но все шишки валятся на меня. Пока я пишу, я думаю только о самой истории. Все остальное отходит на второй план. Но когда я заканчиваю писать, я смотрю на готовое произведение и вопрошаю себя: «И зачем это надо?» Почему я, как проклятый, каждое утро садился за пишущую машинку, хотя мог бы проводить время с женой и детьми, мог бы гонять на своем мотоцикле, бренчать на гитаре и проигрывать в теннис Тони Магистрелли. Но нет, я сидел и выдумывал истории о людях, которых никогда не существовало. Зачем это надо? Зачем ты тратил свое драгоценное время? Что тебя волновало больше всего? Если ты сможешь вычленить суть, в тексте появится второй слой; у тебя будет шанс добавить плотности в повествование, сказать что-то важное, а не просто написать книгу, которую люди прочтут и поставят на полку или, может быть, отдадут в ближайшую больницу, чтобы пациентам было что почитать от скуки. Можно разжечь книжкой камин, если нет другой растопки. Мысль отвратительная, я согласен. Сразу наводит на мысли о нацистской Германии в 1938 году. Как бы там ни было, книга – ваша, и вы можете делать с ней все что угодно. Но, конечно, любому писателю хочется, чтобы его книги все-таки нашли отклик в душе читателя.
В некоторых книгах я старался, как мог, выразить свои собственные убеждения. Например, в «Противостоянии» и «Томминокерах» все пронизано мыслью, что технология – это загнанная лошадь. Она сама себя загнала и скоро выдохнется и рухнет. Начинать все сначала – не выход, потому что, как говорит Стюарт Редман в «Противостоянии», имея в виду оружие массового поражения: «Вся эта дрянь валяется повсюду вокруг и только и ждет, чтобы ее подобрали». Если вы со мной не согласны, возьмите последние номера «Хедлайн ньюс» и почитайте, как сербские крестьяне растаскивают по кусочкам американский бомбардировщик «F-117» стоимостью 45 миллионов долларов, сбитый грошовой ракетой с земли. Самое страшное то, что ракета могла быть ядерной. И когда-нибудь так и будет. Мне кажется, где-то в глубине души мы все это знаем. Не надо сейчас аплодировать. Это жуткая мысль. Мы ходим по краю уже полвека.