Иногда прозрения приходят к концу жизни. Леонид Каневский незадолго до своего 80-летия спросил меня, знаю ли я, что такое Мойдодыр. Я сказал, что знаю «Мойдодыра» Чуковского. Он говорит: «Нет, а что такое Мойдодыр, знаешь?» – «Знаю». Он настаивает: «Нет, ты не знаешь. Мойдодыр – это, оказывается, “мой до дыр”!» Он понял это только сейчас. Лучше поздно, чем никогда.

Со мной была похожая история. В юности я не знал, какой театр хороший, а какой плохой, и ходил в Московский театр оперетты, думая, что он самый лучший. Может, тогда так оно и было. Сейчас это не так, потому что нет оперетты. Когда я слышал, как в «Сильве», в кульминации интриги, выходил Эдвин и произносил: «Сильва в Ареску не поедет» – я не мог, в силу того что учился очень плохо, понять, где этот город Ареска находится и куда она, сука, не поедет. И только к концу жизни я выяснил, что Вареску – это ее фамилия, а не адрес ее эмиграции.

Еще со мной случился поэтический казус – где-то на третьем курсе Театрального училища имени Щукина, на предмете «Художественное слово». Один из моих сокурсников читал пушкинского «Анчара». Если помните, там милый молодой человек, превозмогая зной раскаленной пустыни, тащит яд своему владыке, после чего умирает. Меня переполняли социально-гражданская ненависть к царизму и сострадание к несчастному юноше. Единственное, что меня удивляло в Пушкине, откуда он взял такое мужское имя – Рапунок. Удивляло меня долго, пока я не решился спросить об этом исполнителя. Он интеллигентно сказал, что я му…к и не лишне было бы мне почитать литературный источник. Я обиделся, открыл Пушкина, и действительно:

Таким образом выяснилось, что Рапунок – это не имя, а «раб у ног». Но я не сдался, сказал однокурснику, что он сам то, за что он меня принял первоначально, и что у него жуткая дикция и с таким произношением надо не в артисты идти, а таскать яд через пустыню.

Бывает, что-то понимаешь не сразу, но все-таки догадаться можно. Лет сорок назад мы с тем же Каневским снимались в эпохальной картине студии «Арменфильм» «Восточный дантист». По классике армянской драматургии сняли двухсерийный музыкальный фильм. К сожалению, кроме меня, по-моему, его никто не видел. Хотя и я его целиком не видел. Мы снимались под палящим солнцем где-то в горах, в старинном замке с 6 утра – 18 часов подряд, и около 12 ночи нас привозили обратно, в гостиницу «Ереван», самую лучшую тогда. Рестораны в те времена работали максимум до 11 часов вечера. Однажды, по приезде со съемок, голодный, я усталой ручонкой поскребся в дверь ресторана, чтобы меня кто-нибудь из убирающих официанток увидел. Вышла милая армянка, видимо, самая главная там, узнала меня, впустила и сказала: «Я посмотрю, если что осталось». Принесла мне какую-то незамысловатую холодную закуску. Я расслабился, спросил, как ее зовут, и обнаглел до того, что поинтересовался, нет ли чего выпить. Она говорит: «Буфет закрыт». – «Ну, может, где-то осталось?» Она ушла. Через некоторое время возвращается: «Там есть только сливовая». Я говорю: «Дорогая, я ее обожаю». Она на меня с удивлением посмотрела, ушла еще раз и приносит мне графинчик. Я выпиваю. «Это не “Сливовая”», – говорю. Она уверяет: «Сливовая». И тут я догадался, что сливовая – это не из сливы, а слитая из недопитых рюмок. С тех пор я не пью сливовицу.